Юрий Герасименко - Мартовский ветер
С двумя тетрадями под мышкой – единственным теперь его имуществом – сел в эшелон, уходящий на восток. Но отъехали недалеко, дальше пути не было: повсюду танки – танки с крестами…
Город наш приграничный, мало кто успел уехать…
Подопригора побрел в ближайшее село. Там и остался, лечил людей травами. За это и кормили и одевали…
Меня так и подмывало, я не удержался и спросил: не смог бы профессор возобновить в памяти и записать заново основное в своем открытии? Эти записи можно было бы передать на Большую землю.
Профессор улыбнулся.
– Все это я уже сделал. Но, читая свои зеленые тетрадки, я много думал и пришел к выводу, что многое в моих опытах могло быть значительно проще, если б я сразу нашел свои записи и серьезно занялся исследованием глаз, точнее, радужной оболочки глаз… Оболочку эту по праву можно считать визитной карточкой млонзовой структуры гиперанакса.
Радужная оболочка – это самой природой созданная неимоверно полная и неимоверно лаконичная запись млонза…
Глаза нужно уметь читать. Но не только читать. Глаза врача через глаза больного могут и должны непосредственно влиять и на его млонз, на его гиперанакс.
Радужная оболочка… Глаза…
Глаза – вот что является не только воротами окружающего мира, но для внимательного исследователя и воротами в мир внутренний…
О многом еще рассказал мне в тот день профессор. И о том, как скрывался в селе, и о жизни своей в отряде, но больше всего говорил о существе того, что было записано в его тетрадях. Я попросил профессора, и он начал понемногу знакомить меня с наукой своей матери. Более двух месяцев изо дня в день в каждую свободную минуту Подопригора излагал мне и содержание тетрадей, и свои соображения… На третий месяц меня снова послали с заданием в город. Не так уж и много успел я усвоить из импровизированных лекций профессора, но кое-что осталось в памяти. Что именно? Во-первых, научился все-таки читать… да-да, именно читать по глазам… Во-вторых, я окончательно – на всю жизнь – убедился: все настоящие люди, все Гомо диспергенс – бессмертны…
Михайло рассказывал и рассказывал. Маринка слушала. Конечно, ей было интересно, очень интересно. Она даже начала верить, что все услышанное ею сейчас не выдумка ее любимого, а все было на самом деле, так оно и есть…
Да, она уже в это верила, но все время – на протяжении всего рассказа – звучало и звучало в голове: последний вечер…
Последний…
Сегодня ночью – прощание…
"Пока что тихо… Пока что тихо…" – поет сверчок, но внезапно и он прерывает свою песню. За окном, за боковой стеной ясно слышатся тяжелые шаги.
– Кто это?! – Маринка приподняла голову. – Скорей! – схватила Михаила за руку. – Скорей! Сюда, сюда, в кладовку! Это оконце…
– Знаю, оконце – на огороды.
– Если что – выдавливай и беги. Ой, скорее!
– Спокойно. Запри меня.
Метнулась в комнату, схватила шинель, шапку и туда же – в кладовку. Осмотрелась: нет ли еще каких его вещей.
В дверь постучали.
Быстро закрыла кладовку на висячий замок, вышла в сени:
– Кто там?
– Это я, Андрон Андреевич. Открой…
– Кто?!
– Да Андрон же, Андрон… Не бойся, я один. Поговорить нужно.
– Я… Я уже спать легла… Приходите днем.
– Днем нельзя. Открой, мне только поговорить.
Маринка, почувствовав по тону, что настроение у полицая вроде бы совсем не воинственное, осмелела:
– Уходите. Идите домой, я спать хочу.
– Так, значит… – голос Андрона изменился. – Слушай, девка, открой, добром прошу!..
"Что же делать? – Марина лихорадочно соображала. – Один, говорит. Значит, без полицаев. Брешет, конечно…"
– Сейчас, я оденусь.
– Это другой разговор…
Кинулась в хату, к кладовке. Зашептала в щель:
– Что делать? Андрон…
– Что поделаешь? Впускай.
Маринка растрепала волосы, разобрала и смяла постель, еще и край одеяла спустила на пол. Посмотрела: похоже ли, что она спала? Кажется, все в порядке…
Неторопливо, словно нехотя, – пусть думает, что она не боится! – прошла в сени, отодвинула тяжелый засов, открыла дверь: один! И вправду один!
Малость отлегло от сердца. А может, попрятались?
– Добрый вечер, – учтиво поклонился Чебренков. – Где тут у вас ноги вытереть?
– Проходите, все равно завтра прибираться буду.
Как и тогда в Опанасьевке, возле моста, на Андроне темнела латками старая телогрейка. Над очками – теми же самыми, с яркой золотой оправой – мятый козырек засаленного картуза. Круглое, одутловатое лицо давно не брито. Теперь только Марина заметила, как осунулся, постарел Андрон. Он был совсем непохож на того довоенного, несколько загадочного, разочарованного в жизни "философа" и собирателя старины, который, уходя на фронт, так неудачно ухаживал за ней и так неожиданно получил от нее затрещину.
Пропустив "гостя" перед собой, девушка быстро заперла входную дверь. "Сейчас прикажет открыть", – подумалось ей. Андрон оглянулся, пристально посмотрел на засов, но так ничего и не сказал.
Зашли в хату. Осторожно ступая грязными сапожищами, приблизился к столу, вытащил из-под ватника большой белый пакет. Развернул бумагу – плакат "Поезжайте в великую Германию" – и с заискивающим поклоном подал девушке толстенную книгу.
– Вот… Выполняю обещание…
Ничего не понимая, она взяла. Что же это такое? Тяжелый том, оправленный в простое серое полотно, в верхнем левом углу, прямо на обложке, цветная вышивка – полевые цветы. Развернула книгу – украинские народные песни… И только теперь все поняла: это ж еще тогда, до войны, когда она с Надийкой была в гостях у Чебренкова, Андрон пообещал достать ей такую книгу.
– Спасибо.
– Спасибо и вам, что не побрезговали, приняли дар из рук, так сказать, бывшего полицая.
"Что это он себя бывшим называет? – удивилась Маринка. – И форму перестал носить…"
Чебренков снял картуз. Попросил разрешения сесть, примостился у края стола на табуретке.
– А почему вы стоите? – спросил, расстегивая ватник.
– Да… ничего. Насиделась за день. – Маринка решила не садиться: может, поскорее уйдет.
– Извините, что тревожу в позднюю пору, – неторопливо начал Андрон. – Но дела мои таковы, что днем прийти нельзя было никак… Одним словом, днем увидали бы полицаи, а я этого не хотел.
– Но… я не понимаю, в чем дело?
– Садитесь… Как-то неудобно – я сижу, а вы, хозяйка, стоите.
– Спасибо, постою.
– Ну ладно. Если уж так, то перейдем сразу к делу.
Андрон снял очки, протер их грязным носовым платком, дрожащими пальцами вновь надел их:
– Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Мне нелегко, но я должен признать свои ошибки. Есть основания полагать, что вы поможете мне найти, так сказать, верный путь. Вы согласны? Вы поможете?
– Ничего не понимаю, – прошептала девушка и села на скамью.
– Вы должны мне помочь. – Андрон придвинулся к Маринке. – Если бы я сейчас сказал, что стал убежденным коммунистом, вы все равно не поверили бы. Я понимаю… Но поймите и меня – сейчас мне выгоднее быть откровенным, абсолютно откровенным. Выслушайте меня, пожалуйста. Не удивляйтесь: я должен исповедаться перед вами теперь, именно теперь.
Андрон замолчал. За окнами шумела буря, двигались, перекатывались стальные громы – к вечеру грохот фронта стал особенно слышным.
– Люди смертны… – задумчиво начал полицай. – Человек живет только раз. Какие идеалы ни исповедуй, единственно, что останется после тебя, – небольшой участок хорошо удобренной земли. Кладбищенским бурьянам все едино: были у покойника какие-то принципы или он всю жизнь прожил червяк червяком. Когда-то, еще в университете, я имел глупость поспорить на лекции с преподавателем… Из-за этого инцидента и вынужден был покинуть альма-матер. Казалось бы, пора было и поумнеть, ан нет, снова лукавый попутал. И опять же из-за тех же проклятых идеалов. Да, именно из-за идеалов я связался, так сказать, с полицией…
Я много передумал за последнее время. И понял: только тогда мне позволят спокойно дожить свою жизнь, если я послужу еще и другим, противоположным идеалам. Я все взвесил: помогите мне приобщиться, так сказать, к партизанскому движению…
"Провокатор… Но почему ночью?" – Марина терялась в догадках.
– Вы ошиблись адресом, – поднялась она. – Не знаю я никаких партизан.
– Не доверяете… – криво улыбнулся полицай. – Что ж, реакция, как говорится, вполне естественная, но, уверяю вас, абсолютно неверная. Вот, – Андрон достал из кармана пистолет, положил перед Маринкой. Прямо на книгу положил, на яркие, вышитые нитками полевые цветы. – Теперь я перед вами разоружился не только, так сказать, морально, но и материально. Все еще не верите? Можете обыскать.
Девушка несмело взяла оружие, повертела в руках, заглянула в дуло.
