Ирина Семибратова - Зарубежная фантастическая проза прошлых веков (сборник)
Ответа не последовало, и он продолжал с большой страстностью:
— Мы, ноттингхиллцы, чувствовали чудесную тайну вашей профессии до самых ее глубин. И вот Ноттинг-Хиллу грозит беда.
— Еще что прикажете, сэр? — спросил аптекарь.
— Ах, да что-нибудь, — несколько нетерпеливо ответил Вэйн. — Скажем, хинин. Спасибо. Неужели он должен погибнуть? Я говорил с людьми из Бейзуотера и Северного Кенсингтона — м-р Боулс, они материалисты! Они не видят ничего чудесного в вашей профессии. Они считают аптекаря будничным явлением. Они считают его человеком!
Аптекарь на секунду замер, чтобы пережить нанесенное ему оскорбление, но тотчас же пришел в себя.
— Еще что, сэр?
— Квасцы! — в бешенстве крикнул правитель. — Я резюмирую: только в нашем священном городе умеют уважать ваш жреческий подвиг. Стало быть, сражаясь за нас, вы будете сражаться не только за себя самого, но и за все, что вы в себе воплощаете. Вы будете сражаться не только за Ноттинг-Хилл, но и за Страну чудес, ибо если Бэк, Баркер и присные победят, Страна чудес навеки погибнет.
— Еще что, сэр? — спросил неуязвимо приветливый м-р Боулс.
— Свинцовой примочки, валериановых капель, магнезии! Опасности не избежать! Но я чувствую, что я борюсь не только за родной мой город (хотя я и обязан ему всем, что во мне есть), но и за все точки земного шара, где живут такие великие идеи. Я борюсь не за один только Ноттинг-Хилл, я борюсь и за Бейзуотер, и за Северный Кенсингтон. Ибо если золотые мешки одержат победу, эти города тоже потеряют все свои древние традиции, всю тайну своей национальной души. Я знаю, я могу рассчитывать на вас.
— О да, сэр, — пылко ответил аптекарь. — Мы всегда рады услужить хорошему клиенту.
Адам Вэйн вышел из аптеки с чувством глубокого удовлетворения.
— Какое счастье обладать тактом, — пробормотал он, — уметь использовать слабые места человеческой души— космополитизм бакалейщика и древний, как мир, мистицизм аптекаря. Куда бы я годился, если бы у меня не было такта?
Глава II. Мистер Тэрнбул
Побеседовав с антикваром и парикмахером, Адам несколько усомнился в своих дипломатических способностях и знании человеческой души. Несмотря на величайшее внимание, проявленное им к психологическим и бытовым особенностям каждого лавочника в отдельности, он встретил у обоих довольно суровый прием. Ему только оставалось теряться в догадках относительно причин его и спрашивать себя, не руководствовались ли лавочники бессознательной неприязнью к человеку с улицы, пытавшемуся приподнять завесу над масонскими тайнами их ремесла.
Начало беседы с владельцем антикварной лавки посулило ему успех. Антиквар с места в карьер пленил его одной фразой. Он угрюмо сидел на пороге своей лавки — морщинистый старик с остроконечной седой бородкой и с видом опустившегося барина.
— Как идут ваши дела, о странный страж былого? — любезно спросил его Вэйн.
— Не слишком бойко, сэр, — ответил старик покорным тоном, столь обычным для людей его порядка. — Ужасно тихо.
Глаза Вэйна внезапно вспыхнули.
— Великие слова! — воскликнул он. — Они достойны человека, торгующего историей человечества! «Ужасно тихо». В этих двух словах — весь дух нашего поколения. Именно так я ощущал его еще в пеленках. Порой я спрашиваю себя, чувствует ли еще кто-нибудь, кроме меня, весь гнетущий ужас этой тишины? Я вижу чистейшие, вылизанные улицы, я вижу беззаботных, себялюбивых людей в черном, гуляющих по ним. И так день за днем, день за днем, без перебоев, без событий! Но для меня эта жизнь — сон, и я хочу проснуться — застонать и проснуться. Для меня тишина нашей жизни не что иное, как ужасная тишина туго натянутой струны. В любой момент может она лопнуть с оглушительным грохотом. Вы сидите среди обломков великих войн, вы как бы сидите на поле брани — вы должны знать, что война не так страшна, как этот гнусный мир. Вы знаете, что праздные гуляки, носившие эти мечи во времена Франсуа и Елизаветы, жестокие дворяне и бароны, крушившие этими булавами черепа на полях Пикардии и Нортумберленда, были, быть может, ужасно шумны, но уже, во всяком случае, не были похожи на нас — ужасно тихих!
Был ли то смутный трепет сознания, взбудораженного великими именами и датами, которые называл Вэйн, или же просто врожденная подавленность, но на лицо «стража былого» легла тень какой-то тревоги.
— Но я не думаю, — продолжал Вэйн, — чтобы эта ужасная тишина современности длилась еще долго; хотя в ближайшем будущем она должна, по моим расчетам, еще усилиться. Современный либерализм — какой это фарс! Свобода слова в условиях современной цивилизации фактически означает, что мы должны говорить только о несущественном. Мы не смеем говорить о религии, потому что это не либерально; мы не смеем говорить о хлебе и сыре, потому что это торгашество, мы не смеем говорить о смерти, потому что это действует угнетающе; мы не смеем говорить о рождении, потому что это неделикатно. Это не может длиться долго! Что-то должно взорваться, что-то должно нарушить это странное безразличие, этот странный, сонный эгоизм, это странное одиночество скученных миллионов. Оковы должны быть сорваны! Отчего бы не нам с вами сорвать их? Неужели же вы только и умеете, что стеречь реликвии?
Лицо антиквара прояснилось; странное выражение появилось на нем — выражение, которое дало бы недругам Красного Льва повод думать, что из всего сказанного Вэйном старик понял только последнюю фразу.
— Я слишком стар, чтобы менять профессию, — сказал он, — и к тому же я не представляю себе, чем бы я еще мог заняться.
— Отчего бы, — вкрадчиво сказал Вэйн, чувствуя, что решительный момент наступил, — отчего бы вам не быть полковником?
Тут, по всей вероятности, в разговоре и наступил роковой перелом. Сперва антиквар, казалось, был склонен рассматривать предложение Вэйна как нечто, лежащее за пределами немедленного и всестороннего обсуждения. Продолжительная лекция о неизбежности освободительной войны в связи с покупкой сомнительного средневекового меча по непомерно вздутой цене несколько разрядила атмосферу. Тем не менее Вэйн покинул лавку древностей, явно зараженный меланхолией ее владельца.
Посещение парикмахерской только усилило эту меланхолию.
— Прикажете побрить, сэр? — осведомился цирюльник из глубины своего ателье.
— Война! — ответил Вэйн, стоя на пороге.
— Виноват? — отозвался цирюльник.
— Война! — сердечно повторил Вэйн. — Война за все связанное с эстетикой и искусством! Война за красоту! Война за общество! Война за мир! Вам представляется редкий случай смыть с себя позор, уничтожить ходячее мнение о трусости славных художников, полирующих и украшающих лицо нашей жизни. Отчего бы парикмахерам не быть героями? Отчего бы…
— Пошли вон! — гневно крикнул парикмахер. — Знаем мы вашего брата! Пошли вон!
И он двинулся на Вэйна с безграничной яростью кроткого человека, выведенного из себя.
Адам Вэйн на мгновение положил руку на эфес меча, но тотчас же снова уронил ее.
— Ноттинг-Хиллу не нужны трусы, — сказал он и мрачно побрел к игрушечной лавке.
Эта была одна из тех' своеобразных крошечных лавок, которые так часто встречаются в лондонских переулках и называются игрушечными только потому, что игрушек в них несколько больше, чем других товаров. Множество разнообразнейших вещей лежит на их полках — табак, школьные тетради, сладости, книжки для чтения, зажимы для бумаги, перочинные ножики, шнурки для сапог и дешевые фейерверки. Продаются в них также и газеты, бурой гирляндой развешанные над входом и окнами.
— Боюсь, что я разговаривал с этими лавочниками не так, как следует, — пробормотал Вэйн, входя в лавку. — То ли я недостаточно выявил смысл и значение их профессий, то ли в них скрыта тайна, недоступная ни одному поэту, так или иначе…
Он подошел к прилавку с весьма угнетенным видом, но тотчас же взял себя в руки и бодро заговорил с владельцем магазина — невысоким человеком с преждевременной сединой в волосах и взглядом взрослого младенца.
— Сэр, — сказал он, — я хожу по этой улице из дома в дом и пытаюсь разъяснить здешним жителям опасность, угрожающую нашему городу. И нигде еще мой долг не казался мне таким тяжелым, как у вас. Ибо владелец игрушечной лавки постоянно соприкасается с тем немногим, что осталось нам от рая, существовавшего в блаженные времена, не ведавшие войны. Вы сидите здесь и размышляете о дивном исчезнувшем времени, когда каждая лестница вела в небо и каждая тропинка сада в никуда. Как это неумно с моей стороны — думаете вы про себя — прийти бить тревогу в старинный детский рай. Но обождите минутку, не торопитесь осуждать меня. Ведь даже и этот рай содержит в себе зачатки той опасности, о которой я говорю. Не в раю ли, созданном для безгрешной жизни, произрастало древо зла? Обратимся к вашим же товарам, радующим детские взоры. Вы продаете кубики; тем самым вы свидетельствуете о том, что созидательные инстинкты гораздо старше инстинктов разрушительных. Вы продаете куклы; тем самым вы становитесь жрецом божественных идолов. Вы продаете игрушечные Ноевы ковчеги; тем самым вы напоминаете людям о том дне, когда было спасено все сущее — о дне незабываемом и великом. Но разве только этими символами доисторической уравновешенности, только этими эмблемами младенчески рассудительной земли торгуете вы, сэр? Не торгуете ли вы гораздо более страшными вещами? Что такое эти коробки, которые я вижу вон там за стеклом, коробки, полные, по-видимому, оловянных солдатиков? Не свидетели ли они той грозной и прекрасной жажды смерти, которая заставила род человеческий уйти из рая? Не презирайте оловянных солдатиков, м-р Тэрнбулл!
