Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)
Варя молчала. Так молчат, когда понимают и совсем не нужно это понимание облекать в слова. Впрочем… что может сказать надувная кукла?
Спал он плохо. Всё просыпался от страха, что одеяло соскользнёт с гладкого резинового тела и оно снова станет холодным. Он кутал прохладные плечи и дышал на них, пытаясь согреть. Сохранял ускользающее тепло, прижимаясь горячим телом, тихонько касался губами им же созданных алых губ. В груди нежным комочком свернулась посапывающая лисица.
А утром, несмотря на бессонную ночь, горло сжимало невероятное, какое-то дикое и необузданное счастье. Сияющее, не по-зимнему горячее солнце запуталось в золотых кукольных волосах. Там же заблудились и его пальцы, лицо, губы. Лучи приняли на себя миссию по согреванию резиновой женщины, и теперь уже она отдавала своё тепло его похолодевшим от восторга ладоням.
– Жаль, что ты не любишь кофе! – он забрался снова в нагретую солнцем постель, поставив на тумбочку дымящуюся джезву с чёрным напитком. – А я очень люблю. Если бы ты могла его попробовать, тебе, наверно, понравилось бы. Я очень хорошо варю кофе. Главное тут не торопиться, пусть он томится на плите подольше, на самом-самом маленьком огоньке. Идеально, если есть время варить на раскалённом песке. У меня есть специальная такая сковорода, где я калю песок…
На него нашла восторженная болтливость. Болезненная нежность сменилась плещущей во все стороны радостью. Радость рождалась из всего: из запаха её тёплых от солнца волос, от мягкости подушки, от нахальных скачущих солнечных зайчиков, он густого кофейного аромата…
* * *Одевал он Её долго и тщательно. Не все принесённые из магазина тряпки подходили. Ведь он никогда не покупал женских вещей. К тому же она была такая изящная, что подобрать одежду Её размера было довольно трудно. Пришлось повозиться. Зато результат превзошёл все ожидания. Особенно ему понравился эффект, когда ярко-ультрамариновая тёплая куртка неожиданно отразилась в её глазах – берлинская лазурь. Они наполнились такой глубокой синевой, что у него захватило дух.
«Кино, наверно снимают, – слышал он позади себя озадаченный шёпот на улице. – Нет, скорее всего «Скрытая камера», – со знанием дела опровергали наиболее продвинутые телезрители. «Может, псих?» – сомневались другие.
А ему было всё равно. Он шагал по оживлённому проспекту, осторожно, но крепко прижимая к боку свою резиновую спутницу. Её волосы щекотали ему щёку и нос и, видимо, от этого, постоянно хотелось смеяться. А, может быть, и не от этого… Лисица резвилась где-то в груди, игриво заскакивая в живот или подпрыгивая к горлу. Впервые он не мог не дарить свою широкую улыбку всем, кто попадался ему на встречу. И было всё равно, считают ли его психом, провокатором или беднягой-актёром, обречённым на такое дурацкое представление посреди мегаполиса.
Осенний парк швырял к их ногам купюры жёлтых листьев, словно оплачивал спектакль о невесомой нежности. Аплодировал тонкими руками чёрных веток. Шептал с придыханием: «Браво!». И только люди, выгуливающие по мокрым ноябрьским дорожкам собачек и детей, с ужасом шарахались от странной пары, кружащейся в самозабвенном танце «на ковре из жёлтых листьев». Дети смеялись и показывали пухлыми пальчиками в направлении смешного дяди в длинном сером плаще и большой куклы, которую тот трепетно прижимал к своей груди. Компания подростков долго рассматривала танцующих, оглашая парк жеребячьим буга-га и отпуская недвусмысленные комментарии, запивая их пивом. Старушки или крестились или вспоминали Сталина, при котором такой ужас был бы недопустим. А большинству спешащих куда-то людей не было до них никакого дела.
Он же ничего не слышал. Он был абсолютно счастлив. И, казалось, наконец, жизнь вошла в то самое тёплое, уютное русло, о котором он видел сны почти с самого детства. Или он был сейчас просто героем собственного сна? Она тоже ничего не слышала. Она же была резиновая.
Звонок в дверь заставил его оторваться глазами от бледного лица Вари. В квартиру ввалился раздосадованный Борис. Очередной скандал с женой делал его похожим на нахохленного попугая. Правда, сам себя он олицетворял с орлом.
– Давай-ка со мной… – Борис вытащил из пакета бутылку «Столичной». – Чёрт бы побрал эту суку! – он всегда не пояснял о ком он говорил, но вариантов быть не могло – жена и сука сливались у него в сознании во что-то единое, неразделимое и безусловное. – Счастливый ты! Мне бы вот такую… – Борис хохотнул и грузно шлёпнул Варю по надувной щеке. – А что, молчит, хорошо. Надо – отодрал и в шкаф. И ни хрена ей…
В следующий момент гость лежал на полу и хрипел. Руки хозяина дома побелели, смыкаясь на его горле.
Когда санитары пытались стянуть Его руки за спиной, Он вырывался и кричал, что не может никуда уйти от Неё. Она ведь без Него замёрзнет! Её волосы без Его заботы снова превратятся в паклю. Губы опять покроются трещинами и побледнеют. И кто будет Ей варить густой чёрный кофе, аромат которого Она успела так полюбить?! Он кричал, умолял, выл, но люди в спецодежде, видимо, были сумасшедшими; на их лицах не отразилось даже тени жалости. Они, пыхтя, поволокли Его к входной двери.
– Варя!!! – крикнул Он, судорожно вытянув шею и хватаясь отчаянным взглядом из-за плеча дюжего санитара за сжавшиеся хрупкие плечи той, от кого Его так безжалостно и равнодушно отдирали.
Её глаза наполнились живой тоской, заблестели, наливаясь влагой. Она повернула лицо в его сторону.
– Я подожду, – шепнула Варя. Её голос был таким тихим, что, кроме Него, его никто не услышал. А, может быть, Ему только показалось? Ведь для всех она была просто резиновая кукла.
Срамной колодец
Это приходило в ноябре. Точнее, дремало оно во мне всегда, но пробуждалось, когда стволы деревьев набухали влагой, чернели и становились похожи на обугленные скелеты. Стоило поднять голову, в глаза ударяла напитанная дождями, рыхлая Пустота. Она сочилась сквозь изломы осиротевших веток, душила отсыревшей подушкой на открытых пространствах. Летом и ранней осенью Пустота пряталась за кронами. Зимой заполнялась розоватым хрусталём или сыплющейся из неё белизной. Я врал себе, что из ничего снежные хлопья падать не могут. Становилось чуть легче. Но ноябрь…
Он был честен до жестокости. Наотрез отказывался хоть как-то вуалировать пустоглазость небес, а заодно и моей вялотекущей жизни.
Справляться с ноябрём я приноровился лет пять назад: брал отпуск и пил в своей берлоге, вытравливая точащего изнутри червя алкогольными парами. Жизнь обретала хоть какой-то смысл – борьба с гудящей головной болью и болотистой тошнотой.
А там и снег ложился…
Так было и в тот раз. Клён у окна сдавал позиции медленно, но верно. С каждым упавшим листом Пустота надвигалась и тяжелела. Календарь отсчитывал дни отпуска. Позвякивал рядок опорожнённых бутылок. Первый этап – выжигающая ярость – позади. Я был измотан. Лежал, уставившись в потолок. Нарастало звериное, бессознательное – бежать. Так проявлялся второй круг моего персонального ада. Опыт рубил с плеча: «Не надейся, оторваться не удастся. Пустота поймает, придавит, выпотрошит, как голодная кошка охромевшую мышь». Я не спорил. Зануда-опыт прав. Только можно ли убедить зайца не давать стрекоча от пули, рыбу – не заглатывать наживку, одряхлевшую птицу – не пускаться по осени в дальний, гибельный для неё путь? Инстинкт велит всякому живому существу бежать от того, что повергает в ужас.
Или к спасению…
Всё равно – БЕЖАТЬ!
В чём моё спасение, я не знал. Возможно, его не существовало вовсе. Зато помнил – пока бежишь, о таких пустяках не думаешь. Перемещаешься в пространстве, бездумно ловишь запахи, звуки, скользишь глазами по сменяющим друг друга предметам и лицам… Хоть что-то, чёрт подери, происходит! Я вскочил и, схватив куртку, бросился из дома.
Купил билет на поезд. Куда – не всё ли равно. Главное, не останавливаться! Пусть мимо несутся вылинявшие поля и навылет простреленные Пустотой перелески. Пусть мелькают полустанки и застывшие на перронах люди. А ночью – пусть лижут подушку белёсые языки проносящихся фонарей.
Так и было.
Рано утром я выбрался из поезда. Моего дезертирства он не заметил. А может, плевать хотел на предательство с высокой колокольни. Таких как я, похмельных, мятых мужиков неопределённого возраста и с неопределённой маятой, в его утробе пруд пруди. Едва я спрыгнул на испещрённую трещинами платформу, состав качнулся, точно с ноги на ногу переступил, и, не оглядываясь, пошёл своей дорогой. Кидать ему вслед прощальные взгляды желания у меня тоже не возникло.
Касса оказалась закрытой. Похоже, на этом забытом богом полустанке поезда останавливались нечасто. Крошечный вокзал дышал пыльной заброшенностью.
Как и та покинутая хозяевами квартира в идущем под снос доме… Почему так врезалась она в непостижимо избирательную мою память?!
