Евгений Касьяненко - Особая зона
– Это просто у вас тогда член стоял, Соломон Израилевич, – откликнулся из другой комнаты Гоша.
– А ты не подслушивай, – захехекал старик. – Молод ещё. Вези меня на кухню, редактор. Что-то аккумулятор стал на моей коляске барахлить.
– Так мы его мигом заменим, – сказал Гоша. – Сегодня и заменю.
Чувствовалось, что он во всем готов угодить старику.
«Кухня» у учёного скорее напоминала маленький конференц-зал. За большим столом могли проводить совещание дюжина человек. В стороне стояла электрическая плита и допотопный пузатый буфет тридцатых годов прошлого столетия.
– Ну, и как вам наш «кибуц»? – спросил учёный.
– Пока всё нравится. Всё. Не знаю к чему и придраться. Для журналиста это очень плохо.
Учёный снова стал хехекать.
14
Первая моя неделя работы в коммуне прошла в усердных трудах. Спал я, как в лучшие времена, очень мало, хотя диктатор оказался прав – уже в первый день образовалась мощная редколлегия газеты из людей пишущих, фотографирующих и рисующих. Среди них были и настоящие таланты, и просто очень интеллигентные люди, которым можно поручить составить материал на любую тему.
Первый номер газеты был воспринят на ура и мой авторитет сразу вырос. Было заявлено, что на ближайшей сессии меня почти наверняка кооптируют в Верховный Совет коммуны, так как «редактор должен в нем быть по должности», должен знать обо всем, что происходит в посёлке.
Правда, популярность газеты имела и негативную для меня сторону. Я мигом приобрёл такое количество недоброжелателей, как, наверное, никто в коммуне, исключая разве что диктатора. И только потому, что отказывался печатать «твори» некоторых авторов.
Удивительное дело – сколько же на белом свете существует людей, которые уверены: если уж они талантливы в своей области знаний, то талантливы во всем. И приходилось доказывать гениальному, без всякого преувеличения, физику, что над его банальными рифмами, типа «розы-морозы», смеялся ещё Пушкин, а его «глубочайшее» философское эссе точь-в-точь повторяет мысли, высказанные на египетской табличке в четвёртом тысячелетии до нашей эры.
С чем-то подобным я уже сталкивался в девяностые годы, когда от безденежья стал работать в одном крохотном издательстве. Мы печатали книги самодеятельных авторов на их же деньги, и никто бы не возражал, если литературное качество этих книг оказалось не очень высоким. Однако, однажды к нам обратился известный в городе хирург, профессор, и я счел для себя зазорным издать его книгу спустя рукава. Несколько ночей я просидел над его весьма неплохими стихотворениями и эссе, шлифуя их, убирая почти неизбежные и, как правило, невидимые для самих авторов логические нестыковки в текстах. Наконец, очень довольный проделанной работой, пришёл с поправленным текстом к профессору.
Меня ждал ледяной душ. Профессор вообще отказался читать правку, заявив, что книга должна быть издана так, как она написана. Даже против исправления очевидных описок он яростно возражал. Было несколько забавно наблюдать, как этот, безусловно, неглупый человек с лёгкостью определил себя на место господа бога, одновременно в поэзии и философии. У профессора никак не укладывалось в голове, что восторженные оценки его литературного творчества со стороны его же пациентов, связаны с репутацией хорошего хирурга, а не поэта.
И ещё. Тогда я впервые почувствовал на себе, что такое классовое общество, когда статус человека определяется не его умением делать ту или иную работу, а тем, сколько он стоит. Профессор безусловно процветал при новом общественном строе в стране, его умение копаться в человеческих органах по-прежнему высоко ценилось (буквально, в рублях и долларах), я же, уйдя из своей проституирующей газеты, потерял одновременно и свой статус, хотя полагал, что он всегда со мной. И профессор, внешне ведя себя вполне корректно, и не собирался скрывать, что относится к литературному редактору, как к…сантехнику, вызванному починить кран в его квартире.
Впрочем, здесь в поселке все проходило иначе. Хамы в коммуне просто не выживали. И академик Соломон Израилевич Гурвич относился с трогательной отцовской любовью к сантехнику Гоше не только потому, что сам был замечательным человеком, но и потому, что знал: от Гоши и ему подобных людей напрямую зависит его, инвалида, жизнь в коммуне.
Очень быстро я нашёл способ не загружать себя и диктатора, взявшего на себя функции добровольного «цензора», борьбой со лже-Пушкиными и лже-Гегелями. Было создано литобъединение при редакции и объявлено, что все литературные и философские «твори» публикуются исключительно с одобрения объединения. Иначе говоря, я одних графоманов (не догадывающихся о своем графоманстве) натравил на других. С тех пор поток непризнанных «гениев» в редакцию потихоньку иссяк.
А я получил возможность печатать в нашей «Новой жизни» всё, что сам считал нужным. (Честно говоря, название нашей газеты мне не нравилось. Оно подозрительно смахивало на схожие названия газет…в исправительных учреждениях России. Но большинством голосов редколлегии было выбрано именно оно. Я не стал протестовать, не желая прослыть противником демократии).
В течение первой недели было ещё одно событие, которое буквально потрясло основы моего восприятия мира.
Как и договорились, в четверг я отправился проведать Соломона Израилевича в его «шарашке». Оказалось, что ученый руководил, фактически дистанционно, самой большой лабораторией технополиса-коммуны. Пробираясь между многочисленных приборов и установок в громадном помещении лаборатории, я уже изготовился сказать физику-инвалиду, что зашёл к нему исключительно для того, чтобы поговорить об общих проблемах российской науки, так как обсуждать конкретные научные разработки технополиса мне фактически запрещено.
Но академик не дал мне сказать и слова, лишь буркнул:
– Иди за мной.
И на большой скорости, управляя своей коляской, как автомобилем (разумеется, Гоша сменил ему аккумулятор), поехал через лабораторию, ловко огибая все громоздкие установки.
Мы добрались до грузового лифта.
Соломон Израилевич скомандовал:
– Вызывай минус третий этаж!
Ого! Оказывается, здание ещё уходит, как минимум, на три этажа под землю. Может быть, там и бункер, на случай атомной войны, существует?
Учёный лихо катился по слабо освещенному минус третьему этажу на своей самобеглой коляске. С трудом поспевая за ним, я, задыхаясь, сказал:
– Соломон Израилевич, у меня договоренность с Давидяном, что о ваших научных тайнах я в газете не напишу ни слова.
– А ты и так ни черта не поймёшь, если увидишь наши тайны. Президент знал, кого прислать в посёлок. Неуча в науке.
Это было обидно. Все же в детстве я окончил не совсем обычную школу, с физико-математическим уклоном, и всегда считал себя вполне компетентным в общих вопросах развития современного естествознания. Но в целом академик был, конечно, прав, и я промолчал.
Мы добрались до другой двери, почти идентичной с дверью грузового лифта, и учёный быстро набрал цифры на кодовом замке. Дверь открылась. Маленькое помещение почти ничем не отличалось от камеры грузового лифта. Поначалу я решил, что это тоже ещё один лифт. Ещё раз вниз, что ли?
– Решили показать мне центр Земли, Соломон Израилевич? Но там, наверное, чертовски жарко. И черти мохнатые бегают.
– Сядь на стул и жди. Скоро погаснет свет. А потом будет чудо. У тебя крепкие нервы?
– Не жалуюсь.
– Тогда жди. Около двадцати минут.
Свет медленно погас. Я терпеливо ждал. За стеной зашумели какие-то машины. Их пронзительный свист очень напоминал работу мощных заводских вентиляторов. Потом и они стихли. Дверь, противоположная той, откуда мы вошли, стала медленно открываться.
И оттуда ринулся ослепительный солнечный свет. И запахи. Запахи моря…
…ЭТО действительно было ЧУДО. Невероятное, никогда не случавшееся в моей жизни чудо. Чудо из всех чудес, когда-либо существовавших на Земле.
Я оказался на берегу моря, лениво плескавшегося у моих ног. Это была совсем маленькая лагуна, метров двадцать шириной.
Со всех сторон она была окружена скалами. Скалы были везде, с двух сторон лагуны, закрывая от меня соседнюю местность, скала сзади, посреди которой очень нелепо выглядела дверь, из которой мы только что вышли. Дверь в другой мир.
Наконец, и само море впереди загораживали острые скалы, делая видным лишь небольшую часть горизонта за ними и безмятежное, розовое тропическое небо над нами.
Почти теряя сознание от нахлынувших на меня чувств, я бессильно опустился на валун, утопавший в песке. Потом, как сумасшедший, стал метаться вдоль берега. Попробовал на вкус воду, она оказалась морской, как ей и полагалось. Содрал щепку с пальмы, вогнав в палец занозу.
– Все настоящее, – комментировал мои действия Соломон Израилевич. – Поверили в чудо?
– Но этого… этого не может быть!!! Вы хотите, чтобы я поверил в телепортацию? Но тогда бы Россия в два счёта разоружила остальной мир и командовала им, как хочется.