Геннадий Гор - Глиняный папуас
— Громов.
— А что в нем особенного? Почему про него так много говорят?
Я взглянул на картину, на которой была изображена купальщица, и на новую мебель. Потом сказал:
— У них не было столько мебели.
— У кого?
— У Громовых.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего.
Я нарочно заговорил о другом. Не хотелось мне говорить с ним о Громове да еще в этой самой квартире.
Потом я встал.
— Ну, пока. Уроки учить надо. Сегодня много задано.
А задано было совсем немного.
Что еще осталось мне сказать? Почти ничего. Без Громова в классе все стало очень обыкновенным. Все к этому скоро привыкли. И постепенно стали забывать о Громове. И даже я редко о нем думал. Слишком задавать стали много. Свободного времени совсем мало оставалось. Но я все-таки старался пополнять свои знания. Читал разные книжки, в том числе ту, которая называется «Хочу все знать».
И голос (один из двух спорящих во мне голосов) говорил, что всего знать нельзя. А второй возражал, напоминая о Громове, и утверждал, что можно.
Из Академического городка под Новосибирском не было никаких известий. Я уже стал думать, что Громов просто шутил, когда сказал мне перед отъездом, что он и есть тот самый мальчик.
Но вот что случилось в субботу после занятий. Я ехал в трамвае с матерью. Ехали мы на Черную Речку к знакомым поздравить их с новосельем. И у матери на коленях в белом футляре лежал огромный торт, купленный в кондитерской «Север». Все было как обычно бывает в трамвае. Одни люди стояли, держась за ремни, другие сидели. И один из них читал газету. Я заглянул ему через плечо и посмотрел на третью полосу, и буквы стали прыгать, словно я глядел на них через отцовские очки. Но я успел прочесть:
«Найденные профессором Громовым информационные копии пришельцев, посетивших Землю в юрский период, изучаются… Исследовать возможности восприятия человеком психологии и знаний инопланетного мальчика помогал коллективу пятнадцатилетний сын ученого… Резервы памяти оказались огромны…»
Слова прыгали. И мне стало холодно, и сразу же жарко, и снова холодно.
— Что с тобой? — спросила мать.
Я не успел ответить и бросился бежать за гражданином, который встал с места и быстро пошел к дверям.
— Газету! — кричал я на весь трамвай. — Дайте, пожалуйста, газету!
Глиняный папуас
1
Вы читали научно-фантастическую повесть про мальчика? Нет? Не читали? Ну, ладно, об этой повести я скажу потом, в конце. А сейчас я расскажу о не менее важном происшествии которое недавно случилось.
Мой двоюродный брат Володя утверждает, что такие происшествия случаются не чаще, чем раз в десять тысяч лет. Но я все-таки хочу рассказать про этот случай. Я ведь был его свидетелем. Случай произошел в музее. Еще когда мы поднимались по лестнице, я обратил внимание на чудовище с тремя руками. Я показал на него Витьке Коровину, но Витька усмехнулся, как всегда, когда он хотел кого-нибудь осадить или поставить на свое место:
— Самый обыкновенный южно-восточный бог.
Витька все на свете считал обыкновенным.
— А почему у него три руки?
— А почему у тебя две? — спросил Витька.
Мы прошли зал, потом еще два зала. Поднялись, потом снова спустились. Там, куда мы пришли, была тишина — особая, самая тихая, какая бывает только в музеях.
У стены стояли голые папуасы, чуть наклонившись, словно кого-то преследуя. Но даже издали было видно, что они не настоящие и сделаны довольно грубо из глины. Каждый из них держал в руках натянутый лук со стрелой. Стрела и лук были настоящие, в этом даже Витька не сомневался.
Марья Александровна, наша географичка, показывая на папуасов, объясняла бодрым и радостным голосом:
— За это мы должны быть благодарны Миклухе-Маклаю. Великий русский путешественник… Морозов! Перестань жевать! Здесь музей!
Мы стоим, слушаем, рассматриваем туземцев, утварь и стрелы. Переглядываемся. Перепелкин, спрятавшись за широкую спину Сидорова, показывает нам рожки.
И вдруг тишину нарушил громкий крик. Мы оглянулись и видим: в грудь Витьки Коровина вонзилась стрела и дрожит.
Марья Александровна кинулась и скорей стала вытаскивать стрелу, но стрела, как нарочно, не вытаскивалась.
— Кто это сделал? — голос у Марьи Александровны был уже не радостный. — Кто? Лучше сознайтесь!
Она подумала, что это кто-то из нас. Но оказалось, что это глиняный папуас выстрелил. Сам, без всякой помощи. Произошло редкое, почти невозможное явление, однако же физически вполне объяснимое. У папуаса отломился палец, тот, которым он держал и натягивал тетиву лука. И стрела вылетела, согласно законам механики. Все это произошло внезапно.
Прибежала низенькая толстая администраторша. Она тотчас же набрала помер и вызвала «скорую помощь». А затем раненного стрелой Коровина отвезли в Куйбышевскую больницу, в палату несчастных случаев и травм.
Марье Александровне стало плохо. Ей подали стакан с водой. Она отпила глоток, упала в кресло и сказала, как говорят только на сцене, не то сама себе, не то публике:
— Что я скажу родителям Коровина? Как объясню этот несчастный случай?
Я подумал, что действительно объяснить этот случай будет нелегко, особенно родителям. Мне приходилось читать, как стреляли из лука индейцы, защищая свою жизнь и свободу. А тут совсем другое дело, стрелял экспонат, хотя никто из нас не угрожал ни его жизни, ни свободе. Допустим, что папуас был из глины, но стрела-то все-таки оказалась настоящей.
— Что я скажу родителям Коровина? — спрашивала не то себя, не то нас Марья Александровна. — Как объясню им этот ужасный случай?
Но мы молчали и смотрели на папуаса, у которого отломился палец. И мне показалось даже, что папуас усмехнулся, как живой. Это, разумеется, был обман чувств. Папуас был все-таки из глины и усмехаться не мог даже в такую необыкновенную минуту.
Возвратились мы из музея очень взволнованные и все обсуждали происшествие. Кто-то из ребят сказал, что у Марьи Александровны, наверное, будут неприятности: как никак, Витька Коровин все-таки пострадал. И все наперебой стали говорить, что Марья Александровна здесь ни при чем — не могла же она знать, что у папуаса отломится палец и как раз в тот момент, когда мы придем в зал. За это должна нести ответственность администрация музея. Несчастный случай мог произойти оттого, что давно не осматривали пальцы у папуасов.
Перепелкин, как всегда, ляпнул:
— А по-моему, путешественник виноват, сам Миклухо-Маклай. Больше никто!
— Почему? — спросили мы.
— Должен же он был быть предусмотрительным, когда вез стрелы. Еще хорошо, что они не отравленные.
У всех несчастных и счастливых случаев есть одна особенность: слухи о них летят со скоростью света. Прихожу я домой, а там уж все знают и беспокоятся. Все меня трогают, ощупывают, словно я тоже пострадал. Мать заявляет категорически:
— Теперь — кончено! Больше тебе, Александр, не бывать никогда в музеях.
Отец тоже что-то бормочет насчет халатности администрации и безответственности музейных работников.
И только двоюродный брат Володя, он кончает математический факультет, говорит спокойно:
— Виновата не администрация, а теория вероятности. Теперь можно не беспокоиться, а спокойно посещать все музеи. Подобный маловероятный случай, согласно законам статистики и больших чисел, может произойти только через десять тысяч лет.
Слова Володи меня огорчили. Ведь я надеялся, что со мной тоже когда-нибудь произойдет подобный случай и в меня попадет стрела, долго томившаяся в обыденной скуке музейной жизни.
И все время вбегают разные люди: родственники, соседи и просто знакомые, они трогают меня, сочувствуют и возбужденно расспрашивают о происшествии, свидетелем которого я был сегодня утром.
В пятый, в шестой, в десятый раз я повторяю то, что уже говорил. И странно, происшествие отдаляется от меня, и мне начинает казаться, что это было не сегодня утром, а в прошлом году и что я даже не был свидетелем, а только от кого-то о нем слышал.
Взрослые, выслушав меня, начинают гадать, кто же виноват: учительница, администрация, великий русский путешественник Миклухо-Маклай или тот скульптор, который вылепил папуаса из недостаточно прочного и недоброкачественного материала, доверив экспонату лук и стрелу, настоящую папуасскую стрелу с очень острым и слишком опасным наконечником.
Ночью мне приснился папуас. Палец у него уже был на месте. Кто-то его аккуратно приклеил. И папуас сказал мне на чистом русском языке, без всякого акцента:
— Ладно, не сердись. И Коровин тоже пусть не сердится. Это случилось не по моей вине и не по халатности администрации, а по законам больших чисел.
