Стивен Джонс - Монстры
— Ушедшие! — завыла она. — Ты! — И потом, чуть не плача, в замешательстве добавила: — Прекрасный Голос.
Теперь она знала, кто он такой, и ее ужас растекался в воздухе леденящими солеными уколами.
— Моя кожа, — прошипела она. — Верни мою кожу.
— Нет. Пока не пообещаешь отдать мне кожу Селки. Принеси мне кожу Селки.
— Кожа нужна двойнику.
Она, конечно, была права. Он думал об этом, но теперь его сердцем овладела жестокость.
— Я отрежу от твоей кожи одну руку. Ты легко сможешь плавать и без нее. Согласна?
Селки вздрогнула при мысли о таком увечье.
— Нет. Селка ушла в глубину. Ты не должен прикасаться к коже.
— Я хочу вернуть ее. Ты обязана мне помочь.
— Не могу.
— Тогда не получишь кожу. Не видать тебе твоей кожи. Я оставлю себе. У меня она будет в сохранности.
Питерсону уже пришла в голову новая идея. Он подумал о том, что если доведет селки до безумия, то ему легче будет с ней справиться. Раньше он не считал себя холодным, бессердечным человеком, однако теперь в нем заговорила такая жестокость, которой он прежде за собой не знал. Вот что способно сотворить с ним разбитое сердце!
Сиэла была в отчаянии, она буквально растворялась в нем. Она выбежала из хижины, и Питерсон не стал ее удерживать. У него безумно застучало сердце, когда до него дошло, на что он решился ради собственных амбиций, ради любви к Селке.
Сиэла попыталась вернуться в дом, но Питерсон захлопнул перед ней дверь. Он стоял в полутемной комнате, прислонясь к шкафу, где мокла в морской воде кожа селки, и думал о том, как посмеялась бы Селка, увидев орущую и барабанящую по двери молотком новенькую.
Когда на остров опустились сумерки, бедняга побрела, согнувшись, кромкой моря, а как только взошла луна, она отплыла от берега по серебряной тропе. Она боролась с мощным приливом до тех пор, пока уже на заходе луны ее не вынесло обратно на берег. Это было жалкого вида, до предела измученное, умирающее существо. Всю ночь селки извивалась в агонии позади хижины, а на рассвете древесный остов начал изнутри вспарывать ее тело.
Питерсон шел по бледному кровавому следу, который тянулся по каменистой земле вглубь острова. Сиэла из последних сил ковыляла впереди. Она казалась полупрозрачной, однако изогнутый зеленовато-коричневый древовидный костяк придавал ее фигуре странную динамичность, словно внутри ее тела горел, завихряясь, зеленый костер. Время от времени между плеч у нее вздувалась ухмыляющаяся рожа. Руки Сиэлы при этом порхали, а удлиненные пальцы то и дело тыкали в своего преследователя. Это существо следило за Питерсоном, что, в сущности, не имело значения.
Селки выбралась из глубокой воды на берег и, чтобы стать женщиной, сбросила там свою морскую кожу. Теперь она пришла к деревьям, чтобы избавиться от человеческой оболочки и обрести древесную форму. Дерево выпирало из него, как выбирающееся из куколки насекомое. Оно вибрировало, дребезжа и повизгивая. Оно вспарывало длинными ногтями и в клочья раздирало кожу у горла и на бедрах, разрывая жировую ткань и помогая высвободиться искривленным конечностям. Своими формами эта фигура не отличалась от человеческой, и Питерсон, наблюдавший за этим действом из-за камней сквозь просвет в колючем терновнике, испытал отвращение при виде распухшей искрящейся промежности странного существа. Ему сразу вспомнилось гротескное, еще в языческие времена высеченное в камне изображение женского естества, весь этот усмехающийся, зияющий ужас женской утробы, которые одни называют Шила-на-гиг[76], а другие — Кали[77]. Потребительский, тошнотворный образчик женщины как природы и как женщины. Гоблин, карлик, женский аспект насильственного воспроизводства.
Она выбралась из сброшенной плоти женщины-селки, содрогаясь и что-то щебеча сквозь мелкие зубы, мелькавшие под желтыми губами, потом вдруг, не сходя с места, вывалила из себя зловонную кучу, освободившись от рыбьей сущности своего предыдущего воплощения.
Она увидела Питерсона. Приземистая фигура ее распрямилась, глаза, темнеющие из складок тела, пронзили его насквозь. Она с хохотом швырнула в подглядывавшего за ней мужчину три камня. Все они вскользь, однако довольно ощутимо поразили его. Стоило ему выглянуть из укрытия, как кусок гранита размером с яйцо отскочил от его плеча. Меткая, беспощадная, она вовсе не шутила. Питерсон бросился назад, в более надежное место.
Шила-на-гиг вздохнула и потянулась всем телом. Ее длинные гладкие волосы не давали ей покоя, и она заплела их в косы, свернув затем на макушке замысловатым пучком. Более или менее успокоившись, она подхватила морскую кожу Сиэлы и поспешила к берегу. Она остановилась у скалистой бухты, в излучине фьорда. От недавнего прилива вода здесь была чистой. Шила-на-гиг наклонилась и принялась скрести пальцами кожу — точь-в-точь ведьма, стирающая смертную одежду. Наконец, хорошенько похлестав эту живую ткань о камень, она отжала ее, плотно свернула и отнесла к росшим наверху деревьям.
Своими длинными пальцами она выкопала в укромном месте меж корней терновника ямку, затем втиснула туда Сиэлу и заложила эту нору камнями. Зная, что Питерсон следит за ней, она швырнула в его сторону камень и рассекла ему подбородок, однако, загнанная в рамки ритуала, она была беспомощна. Она выдавала себя свечением, когда, извиваясь в полумраке, бежала сквозь заросли терновника.
Защитив себя жиром от леденящего холода морской воды, Питерсон плыл к впадине и до боли в груди, рискуя переломать руки, боролся с приливом. Потом выползал на берег и без сил валился на обломки дерева и твердые камни, цепляясь руками за сухие водоросли, будто они могли помочь ему выбраться в безопасное место. Но он не забывал о маячившей на горизонте маленькой фигурке. Лежа на берегу, мужчина видел, как она крадучись удалялась со своего наблюдательного пункта.
Каждый день в течение недели он в сумерках плыл туда. И каждый раз, стоило ему войти в воду, как подкарауливающая его Шила-на-гиг возобновляла свои безуспешные попытки проникнуть в дом и каждый раз исчезала, едва он выползал на берег. Он знал, что с каждым днем силы покидали ее. На данной фазе жизни селки этот процесс шел быстро. Шила-на-гиг еще надеялась заполучить свою морскую кожу, но это существо уже утратило то сокрушительное смятение, те гормональные и физические сдвиги, которые тянули его вглубь острова.
На восьмой день оно не появилось на горизонте. Питерсон бегом пересек остров и, вскарабкавшись на возвышенность, стал пристально вглядываться в редкие заросли. Из-за игры света и тени бледного осеннего солнышка в трепетавших на ветру ветвях смотреть вдаль было трудно. Однако вскоре он разглядел Шилу-на-гиг. Она еле передвигалась и выглядела больной и печальной. Питерсон подполз к тому месту, где она ковырялась, очевидно освежая себя влажной землей. При этом бедняга запрокидывала голову и стонала. Потом медленно, с обезьяньей неуклюжестью продравшись сквозь колючие заросли, снова на четвереньках заползла в тень.
Утром она начала сбрасывать кожу. Питерсон осторожно приблизился к ней. Из-за своего ночного дежурства он насквозь промок от росы. Увидев его, Шила-на-гиг застонала, но она уже укоренялась, а огрубевшая кожа клочьями сходила с нее. Расставленные в стороны ноги обрастали корой, пальцы затягивались в земную твердь. Руки же, несмотря на то что уже начали покрываться ветвями, все еще сохраняли гибкость, и стоило Питерсону с торжествующей улыбкой подняться во весь рост, как она с такой силой запустила в него камнем, что на одном из зубов у него треснула эмаль.
Питерсон выругался и присел на корточки.
— Черт! Какая же ты, однако, меткая!
Он помассировал рот, и боль утихла. Шила-на-гиг заверещала прощальным смехом. Теперь, когда она знала, что обречена, это прозвучало вызывающе. Жесткая кожа расползлась до самого лба, надвое разделив лицо, но глаза — а в них, даже после того как она отвалилась, все еще была жизнь, — казалось, продолжали следить за Питерсоном. Терновник, блестя смолой, рос на глазах, и уже слетались мухи, чтобы вкусить этой временной жизни. Они прилипали к нему и гибли, однако аромат его был силен и приятен.
— Я верну тебе твои кожи, как только заполучу Селку, — сказал Питерсон. Он потянулся вперед, чтобы оттащить ее жесткое одеяние от нового дерева. — Я храню у себя твоих друзей. Не знаю зачем. Наверное, они чем-то меня привлекают. Я очень давно здесь живу. Я люблю этот лес. Он дает мне прохладу, дарит удовольствие. Он напоминает мне о доме. Мне нравится терновник. Его майский цвет восхитителен. Он цветет здесь поздно. Надеюсь, ты тоже подаришь мне свой дивный цвет…
Он игриво ткнул пальцем в ствол, и дерево, казалось, затрепетало, но тут же успокоилось. Селки прочно укоренилась и теперь пребывала во власти природы. Если оставить кожу среди корней, она однажды снова врастет в дерево, и Шила-на-гиг вернет свой женский облик. Но Питерсон выполнит роль случайного животного, он приберет кожу подальше, так что эта фаза жизни существа станет окончательной. Дерево вырастет и умрет, и сбросит ягоды, и начнет распространяться вокруг уже более естественным способом.
