Александр Дыбин - Маятник веков
Александр, сам удивляясь своему нахальству, произнёс первую пришедшую ему в голову тираду, и экзаменатор одобрительно кивнул. – Ну, что ж: годится – ты и вправду грамотей! Иди трудись да поусердней! А лениться будешь – так плетей отведаешь! А за прилежание у нас жалуют: и харчами, и суконцем, и вином заморским, и медком расейским, и деньгой серебряной. Слушая всё это, Александр сперва не мог поверить: да всерьез ли это – не дадут ли оплеуху, не огреют ли кнутом? Но вскоре понял, что сошел за грамотея потому, что – все эти дьяки, подъячие и прочие приказные не шибко грамотны, и он, сам того не желая, провел их всех за нос!
Тут дьяк махнул – рукой: – иди, мол, с Богом! – и Александр, отвесив поясной поклон, уже попятился к двери, но вдруг спросил: – дозволь узнать, благодетель милостивый: те книги греческой земли, что мне переписывать надлежит, не привезены ли при великом государе Иоанне Третьем греческой царевною – его супругою?. Дьяк уставился на него с явным удивлением и нескрываемым неудовольствием: – тебе – то что до этого, холопское отродье? Ты откедова про то прослышал? Не твое собачье дело – кто чего привез к нам на Москву! Ступай, пока спина не вздулась от плетей, да впредь гляди: поменьше вопрошай, собачий сын, больших людей – целее будешь! Александр торопливо кивнул и, проговорив виновато: – прости, благодетель, спасибо за науку… не вели казнить… торопливо вышел.
Кум попа, выйдя с ним вместе, стал ему выговаривать: – экой несуразной! Кто ты против этого дьяка, чтобы он разговоры с тобой разговаривал!? Да и не знает он, наверно, про те книги, – добавил он, усмехнувшись. – А вот. я тебя сведу с одним монахом – ученейший муж! Вот его и спроси! И, действительно, вскорости свел…
Монаха почему – то звали отец Авель, Сразу было видно, что он праведен, умен и проницателен. С Александром разговаривал охотно, но поглядывал на него с некоторым удивлением и любопытством. Его взгляд, казалось, говорил: – не прост ты, братец, ох – не прост! Большая в тебе тайна, человече! Но с бестактными вопросами не лез – всё больше вопрошал о том, что собеседник думает о Боге, да о смысле жизни, мироздании и о судьбах Мира… Александр сперва старался скрыть, что много знает, но не удавалось, а потом и не хотелось: больно уж располагал к себе такой прекрасный собеседник – истинный интеллигент своей эпохи!
О библиотеке Софьи Палеолог отец Авель знал, похваливал ее: – из-рядный кладезь мудрости, сам черпаю частенько из него – но оскудел, премного оскудел! И мыши да крысы погрызли, и огнь пожрал, и растащили многое… Да и свалено всё буреломом, в одной куче с другими писаньями, не всегда и многомудрыми…
А ты – то, Александр, откуда черпал всякую премудрость? – вопросил он несколько лукаво, но по – доброму. – Ведь много, много нахватал – я в этом понимаю толк…
Уж не у иноземцев ли каких? – Да, это правда: ездил – плавал я с купцами, был в ганзейских городах, с немцами учеными хлеб – соль водил: самого Нострадамуса знал… При этом имени отец Авель укоризненно покачал головой: – краем уха слыхал про того чернокнижника.- Ну, и чего он наплел – то тебе?. – Наплёл немало: всё сказал, что будет аж до самого двухтысячного года от Рождества Христова. -Ну! И ты ему поверил? – Как сказать… А вдруг он и вправду провидец?
– Что ж, может, и вправду… Только вот откуда этот дар – не от лукавого ли?
Ведь Господу неугодно, чтобы человеки знали, что их ждёт во мгле времен! Ведомо только, что когда – то будет конец света, а в последние времена придёт Антихрист и затеется Армагеддон… – Не сказывал ли он, скоро ли? – быстро спросил собеседник – смущенно, почти воровато. – Нет, отче, этого не сказывал, но вроде говорил, что лет этак через триста страшные дела начнутся на Руси: царей не станет, Церковь Православная гонима будет, народ станет поклоняться лжепророкам, будут литься реки крови, правды меж людьми не станет, править будут на Руси разбойники, и длиться это будет долго: лет семьдесят с гаком…
– Да, скорбно, скорбно, – тяжело вздохнул монах, – было видно, что он искренне печалится, – Но, однако, триста лет – такая даль… А ведь и сейчас на Руси много скорбного: бунташные, смутные времена! Скоро ли кончатся? – Вроде бы лет через семь… Но и после смуты долго будем бедовать: Иноземцы – католики будут нас воевать, но не одолеют! А лет через сто станет наша Россия великой державой: ее будут везде уважать и бояться! – Ну, что ж: уважать – это лепо! А бояться – что ж мы, звери лютые какие? Нет! Когда тебя боятся – это плохо! – Так бояться будут кто? Еретики – католики, да лютеране всякие, да магометане поганые…
– Оно конечно: мусульманская – то вера, может, и поганая, и много мы от них терпели, – проговорил отец Авель как бы в нерешительности, да и католики, и особливо лютеране – может, и еретики, а всё люди, человеки. Не велел Спаситель наш истреблять людей – каковы б они ни были: на каждом человеке – образ Божий!
Александр порядком растерялся: не ожидал услышать такое от человека семнадцатого столетия! Как видно, во все времена и во всякой стране были люди, не разделявшие предрассудков своего времени – настоящие Человеки, любившие всё человечество и проливавшие свет Добра и Истины в кровавый мрак своих эпох! Наверно, такие и есть Соль Земли!
Глава 4.
Жить Александр продолжал у попа, которого, как оказалось, звали просто Филька.
Прихожане так и говорили про него: поп Филька, хоть и видно было, что уважают.
Просто – напросто простых людей, даже духовного звания, если это было "белое" духовенство, по имени – отчеству не величали, да и отчеств не было в ходу: было нечто вроде фамилий – скажем, Филька Петрухин – стало быть, Петрухин сын. В глаза же обращались к нему "батюшка" – в том числе и сама попадья. Александр, хоть и был подготовлен, но всё же растерялся, когда, впервые проснувшись после трансформации, обнаружил, что он не один: на широкой и мягко застеленной лавке, свернувшись калачиком, сладко спала миловидная русоволосая девочка – именно девочка, лет тринадцати с виду. – Неужели уже обвенчали? – подумал он с замиранием сердца. Вот так номер: "без меня меня женили!" И что ж теперь делать?
Ему было трудно полностью разглядеть лицо спящей, но сходство с Наташей он сразу заметил. Тут она зашевелилась, сладко потянулась и, не открывая глаз, уткнулась своим милым личиком ему в плечо. Он невольно погладил ее по головке, после чего она нежно прильнула к нему. А через несколько минут, открыв глаза и посмотрев немного удивлённо, привлекла его к себе довольно энергично. Александру сделалось не по себе: он понял, чего от него ждут, и запаниковал: – неужели придется с ребенком… – нет! Ни за что! А, с другой стороны, что она – то подумает? Что разонравилась суженому? Или чем – то его прогневила? И как долго может длиться этот нонсенс? Да, уж воистину – вляпался!
Пока в его голове лихорадочно проносились все эти смятенные мысли, ситуация становилась всё безысходнее и безысходнее. Наконец, ему удалось, запинаясь, пробормотать: – извини, мол, хворый я сегодня…
Она участливо потрогала его лоб, покачала головой и, накинув сарафан, выскользнула из каморки. На весь день его оставили в покое, как "болящего", и даже дали выпить какого – то лекарства – сладкого и духовитого медового отвара с травами. "Прохворав" с неделю, он сказал и супруге, и попу, что, исцеления ради, дал зарок к жене не приближаться. Жена, потупившись, приняла это смиренно, но поп стал журить: – Не дело удумал, Лександр! Почитай, медовый месяц миноваться не успел, а ты… Негоже эдак – то супругу забижать, негоже. Да и, примечаю, вроде не люба она тебе: и не поколотил ни разу! Уж коли до баб не охоч, так в монахи бы шел! А коль оженился – изволь не дурить: ведь сам Господь сказал:
"Плодитесь, размножайтесь"! А зарок твой глупой я с тебя, как поп, снимаю. А не станешь жить с супружницей – такую эпитимью наложу, что не обрадуешься!.
Александр, после такого пасторского внушения, решил, что "плетью обуха не перешибешь", и придется покориться, но формально: всё равно ничего не получится.
И, действительно, сперва не получалось, но вдруг как – то раз получилось… А потом – еще раз, и еще… Короче, его "семейная жизнь" помаленьку "наладилась"… Поначалу ему было здорово не по себе, а потом попривык…
Глава 5.
Чем больше Александр приглядывался к своей непрошенной жене – полуребёнку, тем она больше его умиляла: тихая, покорная, она всегда "смотрела ему в рот", всегда беспрекословно и, как правило, охотно делала всё, о чем бы он ее ни попросил.
Стоило ему заговорить чуть громче, как она тотчас робела и сжималась, будто бы ждала физической расправы. Хотя Александр никогда ее пальцем не трогал, и это ее, по – видимому, удивляло – может даже, огорчало…
– Жену надо учить, – говорили ему нередко и поп, и попадья, – не то разбалуется!
Но тот испытывал омерзение при одной мысли о чем – то подобном, да и поводов к таким действиям явно не видел: не колотить же за случайно разбитую плошку или пересоленные щи! Хотя прекрасно знал и наблюдал не раз, что именно за это и колотят своих жен люди той эпохи… И бедные жены изрядно побаивались своих тяжелых на руку мужей, но, похоже, все – таки, как правило, любили…
