Александр Житинский - Языковой барьер
Обзор книги Александр Житинский - Языковой барьер
Языковой барьер
Сомнений не было: ребенок говорил по-итальянски!
Это выяснилось, когда Парфеновы пригласили к младенцу специалиста. До того они принимали первые слова Павлика за нечленораздельную, но несомненно русскую речь и пытались разгадывать их. Павлик подрастал, язык его становился выразительнее, но Парфеновы по-прежнему не понимали ни слова. Врач-логопед, к которому они обратились, заявил, что речевой аппарат Павлика в полном ажуре. Он так и сказал – «в ажуре», произнеся это слово на иностранный манер. И тут у Парфенова-отца мелькнула дикая догадка.
На следующий день он привел в дом полиглота. Это был его школьный приятель, работавший в одном из институтов Академии наук. Приятель принес погремушку, уселся рядом с кроваткой Павлика и спросил на десяти языках:
– Как тебя зовут, мальчик?
Парфеновы поняли только первый, русский вариант фразы.
Павлик посмотрел на гостя с интересом и произнес в ответ какую-то длинную тираду, в которой присутствовало слово «Паоло».
Полиглот расцвел и задал Павлику еще вопрос. Ребенок снисходительно кивнул и принялся что-то доверительно рассказывать. Он был в голубых ползунках и держался за деревянные перила, стоя в кроватке, как на трибуне.
Они поговорили минут пять на глазах ошеломленных родителей. Потом Парфенов осторожно потянул гостя за рукав и спросил шепотом:
– Что с ним?
– Да он у вас прекрасно говорит! Великолепное произношение! – воскликнул полиглот. – Правда, по-итальянски, – добавил он.
– Откуда у него эта гадость?! Совершенно здоровый ребенок! Он у нас даже ангиной не болел, – сказала Парфенова-мама.
– Может быть, у вас в роду были итальянцы?
– Клянусь, не было! – прижимая руки к груди и умоляюще глядя на мужа, сказала Парфенова-мама.
– Может статься, и так, – мрачно отрезал Парфенов. – За всеми не уследишь.
Так начались в семье Парфеновых трудности сосуществования. Отдавать мальчика в детский сад было стыдновато, и Парфеновы с большими трудностями наняли приходящего переводчика-студента. Дошкольный период жизни Павлика прошел в неустанных попытках родителей выучить итальянский. Они затвердили несколько популярных фраз, но дальше этого дело не пошло.
Ребенка удалось научить только одному русскому слову. Это было слово «дай!». Он овладел им в совершенстве.
– Может быть, поехать с ним в Неаполь? – спрашивал себя Парфенов, слыша, как Павлик напевает неаполитанские песни. И тут же отвергал эту возможность по многим причинам.
Между тем Павлик приближался к школьному возрасту. Он попросил через переводчика купить ему слаломные лыжи и требовал гор. Он также дал понять, что готов отзываться только на имя Паоло.
– Настоящий итальянец! – шептала Парфенова-мама со смешанным чувством ужаса и уважения.
В первый класс Павлика повел студент-переводчик. Парфенов дал ему выпить для храбрости коньяку. Студент вернулся из школы очень возбужденный, молча допил коньяк с Парфеновым и взял расчет.
– Вы не представляете, что там творится! – сказал он на прощанье.
В конце первого полугодия Парфенов рискнул впервые зайти в школу. Он шел, сгорая от стыда, хотя никакой его вины в итальянском произношении сына не было.
– Очень хорошо, что вы наконец пришли, – сказала учительница. – Павлик немного разболтан, на уроках много разговаривает. Надо провести с ним беседу.
– Разговаривает… Беседу… – растерянно повторил Парфенов. – Но на каком же языке?!
– Ах, вот вы о чем!.. – улыбнулась учительница.
И она объяснила, что Павлик – отнюдь не исключение. Весь класс говорит на иностранных языках, причем на разных.
– Ваш Павлик среди благополучных. Послушали бы вы Юру Солдаткина! У него родной язык суахили, причем местный диалект, иногда очень трудно понять!.. А итальянский – это для нас почти подарок.
Тут в класс, где они разговаривали, вбежала растрепанная малышка, и учительница крикнула ей:
– Голубева, цурюк!
Девочка что-то пролепетала по-немецки и упорхнула.
Парфенов был подавлен.
– Ничего, ничего… – успокаивала его учительница. – К десятому многие из них овладевают и русским…
Больше Парфеновы в школу не ходили. Они только читали на полях дневника сына записи учителей, сделанные, специально для родителей, по-русски и почему-то печатными буквами: «У Павлика грязные ногти», «Павлику нужно купить набор акварельных красок» и так далее.
Парфенова-мама послушно выполняла указания, благо они не требовали знания языка.
Годы шли в устойчивом обоюдном непонимании. К Паоло заходили приятели, которые оживленно болтали на разных языках, и тогда квартира Парфеновых напоминала коротковолновую шкалу радиоприемника. К шестому классу Павлик изъяснялся на шести языках, к десятому – на десяти. Родителей он по-прежнему не понимал.
В десятом к Павлику стала ходить девушка-одноклассница. Ее звали Джейн, родным ее языком был английский. Парфеновы догадались, что в семье девочку звали Женей. Павлик и Джейн уединялись в комнате при свечах и что-то шептали друг другу по-французски. Это был язык их общения. Впрочем, Джейн знала немного по-русски и ей случалось быть переводчицей между Павликом и Парфеновыми.
А потом Джейн поселилась у Павлика. Парфеновы тщетно пытались выяснить, расписались они или нет, но слово «ЗАГС» вызвало у Джейн лишь изумленное поднятие бровей. Впрочем, бровей у нее уже не было, а имелись две тоненькие полосочки на тех же местах, исполненные тушью.
Парфеновы уже не пытались преодолевать языковой барьер, стараясь только переносить сосуществование в духе разрядки. Они объяснялись с молодыми на интернациональном языке жестов.
Когда Джейн сменила джинсы на скромное платье, а Павлик впервые в жизни принес в дом килограмм апельсинов, Парфеновы поняли, что у них скоро будет внук.
– Вот увидишь, негритенка родит! – сказал Парфенов жене.
– Но почему же негритенка! – испугалась она.
– От них всего можно ожидать!
Но родился мальчик, очень похожий на Парфенова-деда. Через некоторое время Парфеновым удалось установить, что внука назвали Мишелем. Джейн снова вошла в форму, натянула джинсы и бегала с коляской в молочную кухню, поскольку своего молока не имела. Еще она часами тарахтела по телефону с подружкой-шведкой, у которой была шестимесячная Брунгильда. Обычно после таких разговоров она занималась экспериментами над Мишелем – ставила ему пластинки Вивальди или обтирала снегом. Однажды, после очередного воспаления легких у ребенка, Парфеновы услышали, как Павлик впервые обругал Джейн по-русски, хотя и с сильным акцентом.
И вот в один прекрасный день Мишель сказал первое слово. Это было слово «интеллект». Несколько дней Парфеновы-старшие гадали, на каком языке начал говорить внук. А потом Мишель сказал сразу два слова. И эти слова не оставили никакого сомнения. Мишель сказал: «Дай каши!»
Парфеновы-старшие и Парфеновы-младшие стояли в этот момент у кроватки по обеим сторонам языкового барьера. Пока Павлик и Джейн недоуменно переглядывались, обмениваясь тревожными французскими междометиями, Парфенов-дед вырвал внука из кроватки, прижал его к груди и торжествующе закричал:
– Наш, подлец, никому не отдам! Каши хочет, слыхали?!
– Дайкаши маймацу, – четко сказал Мишель.
– Джапан… – растерянно проговорила Джейн.
– Я-по-нец… – перевела она по слогам для родителей.
– Так вам и надо! – взревел дед, швыряя японского Мишеля обратно в кроватку, отчего тот заревел самыми настоящими слезами, какие бывают и у японских, и у русских, и у итальянских детей.
…И вот, рассказав эту историю, я думаю: Господи, когда же мы научимся понимать друг друга?! Когда же мы своих детей научимся понимать?! Когда они научатся понимать нас?!
1975
