Уильям Гаррисон - Ролербол
Обзор книги Уильям Гаррисон - Ролербол
Уильям Гаррисон
Ролербол
Игра! Игра! Да здравствует ролербол, ибо только этой игре я обязан всем, что собой представляю и что имею.
Оркестр исполняет гимн нашей корпорации, и мы, команда из двадцати человек, встав в ряд, замираем в салюте. Перед нами не ведающий пощады вытянутый в овал трек: пятьдесят ярдов в длину, тридцать в ширину, с высокими виражами, на краю которых установлены пушки, стреляющие двадцатифунтовыми шарами, похожими на те, какими играют в кегли, только из эбонита, и скорость их больше трехсот миль в час. Шар несется по воздуху, постепенно теряя скорость и подчиняясь силе притяжения, но как только он касается земли или бьет по игроку, раздается новый залп. Команда состоит из десяти роликобежцев, пяти мотогонщиков и пяти раннеров (или бегунов). Пока играют гимн, мы стоим по стойке «смирно», с трибун на нас глазеют восемьдесят тысяч зрителей, а еще два миллиарда в разных частях света разглядывают наши лица на экранах мультивидения.
У раннеров на руках толстые кожаные перчатки, а на плече похожая на весло бита, которой они либо останавливают летящий со свистом шар, либо бьют противника. Мотогонщики лезут на вираж (осторожней, друзья, именно там труднее всего увернуться от шара) и оттуда, выбрав момент, мчатся на помощь раннерам. А мы, роликобежцы, те, у кого хватает духу, должны им противодействовать: мы преграждаем им дорогу, не даем раннерам обойти нас и тем заработать очки и потому считаемся наиболее уязвимыми. Итак, две команды по двадцать человек в каждой, а всего сорок, носятся по треку на роликовых коньках, бегают и гоняют на мотоциклах, а из пушек летят тяжелые шары, разметая их в стороны или нанося телесные увечья. Игра же состоит в том (если вы до сих пор не знаете), что раннеры должны обойти роликобежцев противника, остановить шар и передать его мотогонщику, что и дает очко. Мотогонщикам, между прочим, разрешается подсаживать раннеров на мотоциклы, а нам, роликобежцам, в таком случае приходится переворачивать на полном ходу машины с двигателем объемом в сто семьдесят пять кубических сантиметров.
Никаких перерывов, никаких замен. Если игрок выбыл из игры, значит, команда действует в неполном составе.
Сегодня зрители увидят меня в отличной форме. Я не кто иной, как Джонатан И, и еще никому не удавалось превзойти меня на треке. Я самый сильный игрок в команде Хьюстона и в течение двухчасового матча — как только грянул первый залп — способен с легкостью уложить любого раннера, осмелившегося поднять на меня свою биту.
С началом матча тут же возникла пробка: мотогонщики, роликобежцы, раннеры и судьи сбились в клубок и теперь расталкивают друг друга кулаками, стараясь выбраться из кучи, и в эту минуту, описав дугу, в нас бьет шар. Я же, пользуясь замешательством, вышибаю чужого роликобежца прямо на внутренний ринг. Сегодня я воплощение злости и скорости, ношусь по треку, умело увертываясь от шара и пристраиваясь в тыл к раннерам. Вижу, как сцепились два раннера: у одного из них от удара слетел шлем, а с ним и полчерепа, но второй чересчур долго любовался своей победой и потому не заметил мотогонщика, который, сорвавшись с виража, уложил его наповал. Зрители заорали от восторга, а операторы поспешили запечатлеть момент, чтобы те, кто сидит перед экранами в Мельбурне, Берлине, Рио-де-Жанейро и Лос-Анджелесе, заерзали от возбуждения в своих креслах.
Проходит час, я все еще на ногах, хотя у четверых наших тяжелые переломы — новичку, наверное, вообще не выжить — да еще два мотоцикла разворотили вчистую. Противник — команда из Лондона — понес потерь еще больше.
Один из мотоциклов выскакивает из-под гонщика и, получив удар шаром, взрывается. Зрители ревут.
Поравнявшись с их знаменитым Джеки Маги, я не сразу наношу удар. Я жду, когда он, уродливо оскалившись из-под шлема, повернется ко мне, и только тогда вывожу его из строя. На мгновение я чувствую, как хрустят под моим кулаком челюсти и скулы, и трибуны исходят воплями одобрения. Мы одерживаем победу со счетом 7:2.
Годы идут, меняются правила — всегда в пользу зрителей, жаждущих получить от кровавой бойни как можно больше удовольствия. Уже пятнадцать с лишним лет я участвую в этом «развлечении» и — удивительно! — пока отделался только переломом плечевых суставов и ключицы. Я не так подвижен, как раньше, зато куда злее, и ни один новичок, каким бы способным он ни был, не может познать наше ремесло до конца, пока не встретится со мной лицом к лицу.
Что касается правил, то я слышал, что в Маниле или в Барселоне уже играют без ограничения времени, то есть пока не перебьют всех раннеров, чтобы некому было набирать очки. Значит, и нам такое предстоит. Еще я слышал о ролербольном матче смешанных команд, в котором участвуют мужчины и женщины в костюмах из ткани, которая легко рвется, тем самым добавляя в игру привкус секса. Все может быть. Правила будут менять до тех пор, пока нам не придется кататься по щиколотку в крови. Мы прекрасно это понимаем.
В конце прошлого столетия, еще до Великой азиатской войны 1990 года, до того, как мир оказался поделенным не на страны, а на корпорации и на смену армиям пришла принадлежащая корпорациям полиция, в последние дни существования американского футбола я был хоть и начинающим спортсменом, но уже познавшим те блага, которыми вознаграждал ролербол.
Деньги — после первых же успехов их появилось столько, что за пределами больших городов, где сейчас разрешается жить только сотрудникам администрации, я мог позволить себе купить строения, землю и водоемы. Женщины — их у меня было много, один раз я, к сожалению, даже был женат. Моя физиономия тогда, как, впрочем, и теперь, красовалась на обложках журналов, мое имя стало символом спорта, я был Джонатан И, звезда из звезд этой не знающей жалости игры.
Сначала я выступал за «Нефтяные конгломераты», которые потом объединились в «Энергию». Я всегда играл за их хьюстонскую команду.
И за это имел все, что хотел.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает у меня мистер Бартоломью. Один из самых могущественных людей на земном шаре, он возглавляет «Энергию», а со мной разговаривает, будто с родным сыном.
— Неважно, — отвечаю я так, что он не в силах сдержать улыбки. Они намерены показать по мультивидению специальную передачу обо мне, говорит он, рассказать о моей спортивной карьере, демонстрируя на боковых экранах самые впечатляющие моменты из лучших матчей, поведать о моей судьбе и на ее примере о том, как «Энергия» заботится о сиротах, помогает им, обеспечивает работой.
— Неужто и вправду неважно? — переспрашивает мистер Бартоломью. Да, отвечаю я, не уточняя, что творится у меня на душе, потому что он вряд ли поймет правильно. Я не говорю ему, что устал от затянувшегося сезона, что одинок и тоскую по бывшей жене, что жажду слышать что-нибудь возвышенное и серьезное и что, может быть, всего лишь может быть, в сердце у меня зияющая рана.
На уик-энд ко мне на ранчо пожаловал мой старый приятель Джим Клитус. Мэки, с которой я в данное время сожительствую, вытащила из морозильника готовый ужин и поставила его разогревать в электронную плиту. Мэки — плохая хозяйка, но у нее пышный бюст, а объем талии не превышает объема моего бедра.
Клитус теперь стал судьей. Обычно игру судят два боковых судьи и один главный, который фиксирует очки. Кроме того, Клитус — член Международного комитета по правилам игры в ролербол, и сегодня он сообщил мне, что идет обсуждение некоторых нововведений.
— Во-первых, штраф, если ты очутился в окружении игроков своей команды, — говорит он. — К тому же в наказание с тебя снимают шлем.
Мэки, благослови ее господи, беззвучно охает.
Клитус, который когда-то был раннером в команде Торонто, сидит в огромном кресле, заполняя его целиком и сложив руки на битых-перебитых коленях.
— Что еще? — спрашиваю я. — Или ты не имеешь права говорить?
— Да нет, — отвечает он, — обсуждаем кое-какие финансовые вопросы. Дополнительное вознаграждение за смелую атаку. Увеличение платы тем, у кого статус звезды международного класса, — это как раз для тебя. Еще идет разговор о том, чтобы сократить двухмесячный перерыв между сезонами. Публика жаждет зрелищ.
После ужина мы с Клитусом идем прогуляться по ранчо.
— Тебе ничего не нужно? — спрашивает он.
— Нужно, но сам не знаю чего, — чистосердечно признаюсь я.
— О чем ты все время думаешь? — интересуется он, изучая мой профиль, пока мы поднимаемся вверх по склону холма. Под нами просторы Техаса, а над головой стога из облаков.
— Ты, когда играл, думал о смерти? — спрашиваю я, чувствуя, что задавать такой вопрос человеку в возрасте непозволительно.
— Во время игры — никогда, — с гордостью говорит он. — А вне трека только о ней и думал. — Мы молчим и долго смотрим на горизонт.
