Мария Семёнова - Мир по дороге
Открыв глаза, венн увидел Нелетучего Мыша. Взобравшись на камень, искалеченный пещерный летун тоже смотрел в ту сторону, где Волкодав уловил далёкие голоса.
Что гораздо удивительней, туда, приподнявшись на локте, смотрела и Айсуран. Волкодав немного подумал и понял, что женщина не могла ничего слышать. Она просто ждала.
Вдалеке между тем не перекликались и не кричали. Там пели. Волкодав прислушался. Будить дорожных товарищей и спешно уводить их подальше от перекрёстка расхотелось почти сразу. Женский голос, сильный и чистый, выводил песенный лад. К нему присоединялся низкий мужской. Брал под крыло, бережно обнимал… и нёс к небу, навстречу первым проблескам солнца. И вот уже не один и не два голоса вели чудесную песню, а целый хор.
Невольники в рабском караване так не поют… Да и не ходили по здешним местам рабские караваны. Волкодав представил себе: вот шагают среди скал мужчина и женщина, они поют, смеются и держатся за руки, и оба прекрасны, потому что любимы, счастливы и уверены в своём счастье. А за ними, подпевая, шествует многочисленная родня. Взрослые несут в заплечных мешках одеяла и всякий скарб, подростки погоняют ослов, навьюченных большими корзинами, полными замёрзшего винограда. Скорее добраться к давильням, пока лёд не растаял!
Идёт ли среди сборщиков милая Итилет?.. Надела ли она крашеную одежду или вытащит её из сундука лишь тогда, когда дзумы будут наполнены и придёт время веселиться и праздновать окончание осенних трудов?.. Догадывается ли она, что по молитве матери Богиня привела к её порогу сразу двух женихов?
Нет. Только одного.
– Смотри, как насторожился твой зверёк, – сказала у него за спиной Айсуран. – Сюда идут наши сборщики. Скоро мы услышим их песню.
Шествие виноградарей оказалось точно таким, каким нарисовал его себе Волкодав. Только вместо осликов подростки вели длинношёрстных горных быков, нагруженных большими корзинами. Корзины были закутаны в меховые полсти[2] от солнечного тепла. Айсуран с молодой прытью бросилась к широкоплечему седоватому горцу, и венн решил, что это, верно, её немногословный Кинап. Мужчина действительно обнял её так, как обнимают только самых близких: прижал к себе, подхватил – и ноги Айсуран оторвались от земли. Потом они пошли рядом. Женщина, потянувшись к мужниному уху, стала что-то говорить. Вот Кинап быстро посмотрел сперва на Иригойена, потом на Волкодава. Тогда венн понял, о чём у супругов разговор.
Только, в отличие от жены, Кинап скорее выглядел озадаченным. Белоголовый сын наследных врагов – и бродяга с внешностью и повадками висельника. Очень неплохо…
От Волкодава не укрылось, что молодой халисунец тоже разглядывает окружившую их толпу, пытаясь угадать Итилет. Девушек среди горцев насчитывалось не меньше десятка. Все были прекрасны, но ни одна не подбежала к Айсуран, как подобало бы дочери. Волкодав нахмурился и накрыл ладонью Мыша, воинственно развернувшего крылья. Угадывать замыслы Богов – самое последнее дело. И в особенности если это чужие Боги. А уж Богини…
Иригойен порывался идти вместе со всеми. Получалось у него гораздо лучше, чем накануне, но скоро стало ясно, что за крепкими горцами ему не угнаться. Волкодав с матерью Кендарат снова посадили его на осла.
– Один весь в синяках, у другого, смотрю, плечо перевязано, – усмехаясь в густую бороду, проговорил подошедший Кинап. – Уж не разнимать ли их вам пришлось, женщины?
– Этого мирного странника зовут Иригойен из рода Даари, – ответила жрица. – Его привёл сюда обет, данный Лунному Небу. Бессовестные люди ограбили его, жестоко избили и бросили умирать. Твоя жена, достойный Кинап, увидела Иригойена и помогла добраться туда, где горел мой костёр. Однако разбойники заметили огонь и вернулись через ущелье, чтобы обобрать нас. Тогда откуда-то появился этот второй юноша…
Волкодав внутренне съёжился, ожидая, что Кан-Кендарат в очередной раз прокатит его по кочкам. Шёл, поди, в Самоцветные горы надсмотрщиком наниматься, а драться выучиться забыл. Полез, куда не просили. Поубивал зачем-то ««несчастных», которых она и без него отвадила бы…
– Он встал на нашу защиту, и лиходеи перестали осквернять собой землю, – сказала мать Кендарат. – Правда, мы пока не слышали его голоса и не знаем, как его называть.
И хорошо, что не знаешь, подумалось венну. Сказал бы я тебе, как собирался: называй меня Волкодавом! – небось такого наслушался бы…
– А я было решил, что это моя неразумная жена своими россказнями о дочери до драки вас довела, – хмыкнул Кинап. Тем не менее он не выпускал Айсуран из объятий, и та льнула к нему, застенчиво пряча глаза, словно девочка, впервые оставшаяся с любимым наедине. – Не сердитесь на неё, почтенные чужеземцы.
– За что же сердиться? – улыбнулась Божья странница. – Всякая мать, имеющая дочку на выданье, любит о её достоинствах поговорить…
Горец помедлил, посмотрел на жену, потом снова на двоих молодых мужчин… и кивнул.
– Наша Итилет в самом деле красива, очень разумна и хозяйка что надо, – проговорил он медленно. – Когда она доит козу, разводит огонь и печёт хлеб, не знавши и не догадаешься, что слепая.
Слепая!
Иригойен и Волкодав, не сговариваясь, уставились один на другого, и на сей раз венн увидел в глазах халисунца что-то вроде вызова. Стало быть, речь шла не о том, чтобы унаследовать виноградник, десяток овец и огород величиной со столешницу. Айсуран молилась Богине о защитнике и опоре для дочери, чья жизнь проходила в вечных потёмках. Такая проверка, способная отпугнуть корыстного или робкого человека, благородную душу лишь подстегнёт, даруя желание оказаться достойным. И сын пекаря Даари был готов к спору.
Волкодав на вызов не ответил. Он стоял с таким деревянным лицом, словно этот разговор не имел к нему ни малейшего отношения.
Когда отец Итилет отвёл от него взгляд, венн воспринял явное разочарование Кинапа не совсем безразлично, только всё это уже не имело значения, потому что его намерение в отношении негаданных попутчиков было исполнено. Он проводил их хотя и не в деревню, но, во всяком случае, к её жителям. Среди виноградарей им уж точно не грозила никакая беда. А значит, Волкодав был свободен. Он мог хоть прямо сейчас потихоньку уйти в сторону от вереницы вьючных быков. Немного обождать за скалой… и без дальнейших задержек махнуть на прежнюю дорогу, с которой увела Айсуран. Туда, где в Дымной Долине гремят вспененные потоки и живут люди, способные направить меня дальше…
Пока Айсуран с Кинапом не решили, что их слепой дочери нужнее его свирепая сила, а не кроткое благочестие халисунца.
И пусть думают про него всё, что им угодно.
Когда слева открылась расселина, выглядевшая вполне проходимой, Волкодав придержал шаг. А потом, подгадав, чтобы в его сторону никто не смотрел, – шагнул за большой расколотый валун и покинул дорогу.
Сперва он шёл, перепрыгивая с берега на берег маленького ручейка. Скоро расселина превратилась в теснину. Пришлось лезть, то цепляясь за камни, то враспор, елозя спиной по вылизанной паводками скале. Лезть пришлось долго. К тому времени, когда, подтягиваясь и перебирая руками, венн одолел последний нависший уступ, выбрался на самый верх и сел передохнуть среди облетающих берёзок раза в два ниже тех, что росли у дороги, голоса и пение горцев сделались почти не слышны. Сборщики винограда ушли своей дорогой, прочь из его жизни.
Вот и ладно.
Волкодав огляделся. Стало ясно, что с направлением он не прогадал. Перевалить ближний хребет, вовсе не выглядевший неприступным. Потом, если повезёт, ещё вон тот и…
Он снова был один, и ему это нравилось. Это было правильно и хорошо. Так тому и следовало быть.
Нелетучий Мыш топтался у него на плече, нюхал воздух и беспокойно чирикал.
Волкодав посидел ещё немного, представляя себе, как уже нынешним вечером устроит ночлег за тем дальним хребтом. И никакая путешествующая жрица больше не будет изводить его насмешками и почему-то называть малышом. И горянка в серебряных украшениях не будет превозносить свою единственную дочь. И сын пекаря с лицом отстиранного в щёлоке[3] мономатанца не будет шевелить губами, улыбаясь встающей над горами луне…
Человеку не дано по произволу избавляться от воспоминаний, не то бы он уже выкинул из памяти эту никчёмную встречу. Саккарем велик и разнообразен, но деревня у края гор, где день и ночь топятся гончарные печи, в нём только одна…
На полпути до гребня Волкодав понял, отчего беспокоился Мыш. И отчего у него самого поселилась в душе смутная царапающая тревога. Такую тревогу производит крохотная заноза, не осязаемая пальцами и ещё не успевшая загноиться. Разуму невдомёк, а нутро уже поняло: пора иголку искать!
Волкодав потянул носом. Ветер нёс запах гари.
Очень слабый. Едва уловимый.
Жуткий и грозный, сулящий беду.
