Макс Фрай - Ветры, ангелы и люди
Больше на эту тему не говорили. Как будто не было ничего. Хотя все трое, конечно, знали, что было. И Марик знал, просто не мог не знать что все испортил, отменил невероятное чудо, единственное, ради которого они родились, впервые позволив страху взять над ним верх – в самый главный момент их общей, одной на троих жизни.
А потом началась совсем другая жизнь, у каждого – своя. Хотя друзьями, конечно, остались, не вопрос. И новыми не обзавелись, потому что все место в сердце по-прежнему было занято друг другом. И даже разъехавшись по разным городам – не то чтобы намеренно, просто повинуясь центробежной силе судьбы – чуть ли не каждый день выбирали время поговорить по телефону или хотя бы написать электронное письмо. А позже, когда появился скайп, могли болтать друг с другом часами, забив на все свои, теоретически, неотложные дела. И встречались как минимум несколько раз в год, мотались друг к другу в отпуск, а то и просто на выходные, благо заработков наконец-то стало хватать на путешествия самолетами, даже если покупать билет в самый последний момент, внезапно, за пару часов до вылета, по велению то ли сердца, то ли некоей потусторонней вожжи, которая всегда рядом с нами, где-нибудь под хвостом.
– Я уже испугалась, что ты просто взял и исчез, – сказала Мэй, накидывая ему на плечи прихваченное из гардероба пальто. – Что, например, эта твоя красивая женщина-консул вопреки моим аргументам оказалась не ангелом, а все-таки Снежной королевой. Усадила тебя в свои белые сани, поцеловала – и все, привет, увезла. И ты никогда не вернешься. Правда, у меня в запасе есть целый отпуск, чтобы смотаться в Лапландию и организовать там поход к Северному полюсу на оленях, а по дороге заодно отыскать тебя, но это я только теперь сообразила, увидев, что ты на месте, и успокоившись. Но слушай, сколько же ты успел выкурить за эту долгую вечность, пока я скучала над опустевшей тарелкой? Полпачки?
Молча показал ей так и не прикуренную сигарету. Потом подмигнул:
– Я же у нас все-таки безумный гений, а не просто так хрен с горы. Имею полное право в любой момент замечтаться и впасть в прострацию. Мне даже слюни пускать дозволено великодушной природой – если вдруг выяснится, что подобная неопрятность способствует вдохновению. Представляешь, как здорово будет тебе у меня в гостях?
Рассмеялась и обняла его крепко-крепко, даже ребра жалобно хрустнули. Сказала:
– Заранее предвкушаю. У меня в телефоне отличная камера, буду круглосуточно постить в инстаграм скандальный репортаж «Будни гения». Прославлюсь, возможно, даже разбогатею – чем черт не шутит. И уж тогда заживем! Пошли?
Кивнул:
– Пошли, поищем консульство Лейна. Во сне не могло присниться, что однажды произнесу что-то подобное вслух. И при этом в моих словах будет хоть какой-нибудь смысл… Ладно, для начала нам предстоит переправиться через большую реку, то есть, пардон, канал. Но все равно по мосту. Хулы, я надеюсь, не будет. А ты, если знаешь город, возможно, сообразишь, как попасть отсюда на улицу – как же ее? – а, точно! Какого-то там Барона. А то я нас, пожалуй, такими кругами стану водить – к ночи не доберемся.
– Знаю, конечно, – невозмутимо ответила Мэй.
Взяла под руку и повлекла за собой. Но буквально сто метров спустя резко остановилась, дернула за рукав:
– Это ты тут с утра развлекался?
– Чем именно?.. Мать моя, понял. Нет, милый Майкин, не я. Даже не знаю, к сожалению или к счастью. Ну и дела!
Прямо у них под ногами на тротуаре красовалась надпись, сделанная цветными мелками: «До Бан-Бурогана отсюда 70 километров на лодке, при юго-восточном ветре». А на стене соседнего дома пестрело объявление: «Гильдия поваров-изгнанников из Маньяра переехала на Амату, 7, вход со двора».
Вздохнул:
– Как будто мы тут уже сегодня гуляли. Только, конечно, втроем. И нам было максимум по четырнадцать лет.
– А Маркину – только тринадцать, – педантично добавила Мэй. И потянула вперед: – Ладно, идем на Барона. По крайней мере это отсюда гораздо ближе, чем Бан-Буроган.
– Откуда, кстати, Маркин когда-то приехал в наш дом. Не как-нибудь, а в лодке!
– Правда. Ты тоже помнишь?
– Еще бы. Главное, я не только тогда ему сразу поверил, но даже потом, уже после школы, когда Маркин показывал новенький паспорт, удивился: почему местом рождения значится какой-то дурацкий Киев, а не Бан-Буроган? Но тут же подумал, что его вполне могли увезти из Киева в Бан-Буроган в возрасте нескольких месяцев. А уже оттуда – к нам. Успокоился: все наконец понятно. И только вечером сообразил, что по-прежнему считаю детскую выдумку документальным фактом. Но мнения, кстати, не переменил. Я, знаешь ли, консерватор.
– От слова «сожрать консерву».
– Особенно, если она – сгущенка. Которую можно, к примеру, сварить. В такие минуты мой консерватизм бывает неописуем… Смотри-ка, еще объявление!
– «Проход на территорию Айсаны до двадцатого числа сего месяца осуществляется только в сопровождении белого бульдога», – вслух прочитала Мэй. – А что, ничего себе так. Хорошие мы были детки, умненькие и с фантазией.
– Еще бы, просто отличные. И в этом смысле до сих пор ни черта не изменилось, уверяю тебя… А это еще что такое?
– Кажется, просто снег, – меланхолично сказала Мэй, подставляя рукав под медленно падающие снежинки.
– Снег?! При температуре как минимум плюс десять? И таком теплом ветре? Слушай, он еще и не тает. Вообще чума! Смерть законам физики и прочей бедной природы.
– Будем считать, это просто мелко помолотые облака, – решила Мэй. – Кто-то там, наверху, печет праздничный торт. И огромной ладонью смахивает лишние крошки с доски. Например, в надежде, что их склюют птицы еще на лету. Но птицы уже улетели на юг, а чайки, голуби и воробьи просто не справляются с таким объемом работы. Поможем им, Мишкин? – и ловко слизнула сразу целую сотню снежинок, собравшуюся к тому времени на ее рукаве.
– Поможем, конечно. Тем более мы так и не заказали сладкое. И теперь ясно, что правильно сделали – если уж на небесах сегодня затеяли торт.
– Думаешь, нас угостят?
– Ну так уже угощают. Крошки небесного торта – просто отличный десерт.
– Да еще и радугой приправленный, – вздохнула Мэй, озадаченно уставившись в небо. – Совсем они там, на небесах, с ума посходили. Такие молодцы.
Когда, пересекая мост, увидели впереди знакомое белое пальто, даже не стали делать вид, будто удивились. Красивая госпожа консул была уже в самом конце моста, зато, кажется, никуда не торопилась. Прибавили шагу и довольно быстро сократили расстояние, но тут она неожиданно побежала – не всерьез, не как спортсменка или человек, удирающий от погони, а как бегают дети, вприпрыжку, просто от избытка сил. Догнать ее однако оказалось совершенно невозможно – а ведь оба были в сравнительно неплохой форме. Ну по крайней мере не тормозили после каждого десятка метров, схватившись за бок.
Думали, прыткая госпожа консул сейчас скроется из виду, и привет, поминай как звали, однако возле одного из домов на улице Барона она резко остановилась и какое-то время топталась на месте.
– Ты видишь, что она делает? – взволнованно спросила Мэй?
– Конечно, нет. Слишком далеко.
– Она пишет! Ну, или рисует, не важно. Хулиганит. Портит стены домов, умница моя. Готова спорить, я знаю, что она там сейчас пишет. То есть примерно знаю, не слово в слово. Ты тоже?
– И я.
– Смотри-ка, она уходит! – воскликнула Мэй. – Сворачивает, вот черт!
– Ничего не поделаешь, имеет полное право. По крайней мере мы запомнили, в каком месте был этот поворот. И еще остается надпись. Вот, кстати, интересно, на каком она будет языке?
Вероятно, специально, чтобы его подразнить, надпись была на четырех языках сразу: русском, испанском, каком-то незнакомом, скорее всего латышском. И еще на йокки – «универсальном языке всех миров», как называл его Марик, внезапно решивший, что жителям выдуманных ими городов и стран наверняка найдется, о чем поговорить друг с другом, поэтому надо срочно изобрести для них какой-нибудь общий язык, который даже учить не надо, потому что всякий, кто отправляется в путь, сразу начинает его понимать. Этот принцип им, измученным к тому времени школьной зубрежкой, особенно нравился.
Над словарем йокки корпели все вместе на протяжении нескольких лет. Конечно, не изо дня в день, случались и перерывы, порой долгие, на месяц, или даже больше. Но неизменно возвращались к своему занятию – чуть ли не до самого окончания школы. Хотя, надо признать, были чертовски разочарованы тем фактом, что придумать язык – вовсе не означает его выучить. И разговаривать друг с другом на йокки, не заглядывая то и дело в словарь, конечно же, так и не смогли.
Ай, не важно. Важно, что теперь надпись на йокки прочитали даже прежде русского перевода: «Кой кибидор йо Лейн су айна Мартас, кок огойи» – «Вход в консульство Лейна с улицы Мартас, через двор», чего тут непонятного, вот уж действительно.
