Анджей Сапковский - Владычица озера
– Значит, должен знать, – с трудом сказала она наконец. – Должен знать, где тех парней и девушек закопали. Под каким забором... На какой помойке или свалке... А если тела сожгли... Если вывезли в лес, кинули лисам и волкам... Так ты покажешь мне это место. Проводишь туда. Ты понял?
– Понял, светлейшая госпожа. Чего ж не понять-то? Извольте за мной. Это и вовсе недалече.
Он захромал, чувствуя спиной горячее лошадиное дыхание. Не оглядывался. Что-то говорило ему: оглядываться не следует.
– Вот тута, – указал он наконец. – Энто наш жальник ревностный, в энтой роще. А те, о которых вы спрашиваете, светлая мазелька Фалька, так вона тамотки они и упокоются.
Девушка громко вздохнула. Хромуша взглянул украдкой, увидел, как изменилось ее лицо. Беловолосый и черноволосая молчали, лица их были словно высечены из камня.
Девушка долго смотрела на холмик – складный, ровный, ухоженный, обнесенный обломками песчаника, плитками шпата и сланца. Лапы ельника, которыми когда-то украсили холмик, порыжели. Цветы, которые здесь когда-то положили, пожелтели и высохли.
Девушка спрыгнула с лошади.
– Кто? – глухо спросила, все еще не поворачивая голову.
– Ну, ети... – откашлялся Хромуша. – Многие из Ревности помогали. Но более всех вдова Гуле. И молодой Ныкляр. Вдова завсегда была доброй и сердешной бабой... А Ныкляр... Его сны жутко мучили. Покою не давали. Допокудова энтим забитым приличных погребин не устроил...
– Где их найти? Вдову и того Ныкляра? Хромуша долго молчал.
– Вдова лежит вона там, за той кривой березкой, – сказал наконец, бесстрашно глядя в глаза девушки. – От легочного воспаления померла в зимнюю пору. А Ныкляр завербовался кудай-то на чужбину... Говорят, на войне полег.
– Я забыла, – шепнула она, – Забыла, что ведь обоих судьба свела со мной.
Она подошла к холмику, опустилась, вернее – упала на колени. Наклонилась низко, очень низко, почти коснувшись лбом камней у основания. Хромуша видел, как беловолосый сделал движение, словно хотел слезть с лошади, но черноволосая женщина схватила его за руку, удержала жестом и взглядом.
Лошади похрапывали, трясли головами, позвякивали кольцами мундштуков.
Долго, очень долго оставалась она у холмика, низко склонившись, и губы ее шевелились в какой-то беззвучной литании.
Вставая, она покачнулась. Хромуша невольно поддержал ее. Она вздрогнула, вырвала локоть, сквозь слезы зловеще взглянула на него. Но не произнесла ни слова. Даже поблагодарила кивком головы, когда он поддержал для нее стремя.
– Да, светлая мазелька Фалька, – решился он. – Странными путями судьба ходит. Вы в жестоком тогда были положении, в тяжелом, значицца. Мало кто из нас тута, в Ревности, думал, что цельной из его выйдете... Ан, глянь-кось, вы нонче в здоровье, а Гуле и Ныкляр на том свете... Некого даже поблагодарствовать, э? Отблагодарить за холмик-то...
– Меня зовут не Фалька, – резко проговорила она. – Меня зовут Цири. А что до благодарности...
– Считайте, что она оказала вам честь, – холодно вставила черноволосая, и в ее голосе было что-то такое, что Хромуша задрожал. – За этот холмик, – медленно проговорила она, – за вашу человечность, за ваше человеческое достоинство и порядочность удостоились вы, весь ваш поселок милости, благодарности и... награды. Вы даже не знаете, не можете знать, сколь огромных.
***
Вскоре после полуночи девятого апреля первых жителей Клармона разбудило мерцающее зарево, красный свет, ворвавшийся в окна из домов. Остальных подняли с постели крики, рев и громкий тревожный звон набата.
Горел только один дом. Большое деревянное здание бывшего храма, некогда посвященного божеству, имени которого не помнил уже никто, кроме самых древних старух. В храме, теперь превращенном в амфитеатр, время от времени давали цирковые представления, проводили бои и другие рискованные зрелища, способные взбудоражить городок Клармон. Встряхнуть, вырвать на время из болота скуки, хандры и сонного отупения.
Именно этот амфитеатр сейчас полыхал ревущим пламенем, сотрясаемый взрывами. Изо всех его окон вырывались рваные, длиной в несколько саженей языки огня.
– Гааасить! – вопил хозяин амфитеатра купец Хувенагель, бегая, размахивая руками, тряся могучим брюхом. Он был в ночном колпаке, тяжелой делии из выпороток, накинутой прямо на ночную рубашку. Босые ноги месили навоз и грязь улочки.
– Гааасите! Люююди! Воооды!
– Это кара божья, – безапелляционно заявила одна из старух. – За потехи, кои в этом владении устраивали.
– Да-да, госпожа. Несомненно, за это!
От ревущего в огне театра полыхало жаром, в лужах парила и воняла конская моча, шипели искры. Неведомо откуда налетел ветер.
– Туууушиите! – дико выл Хувенагель, видя, что огонь перекидывается на пивоварню и амбары с зерном. – Люююди! За ведра! За ведра!
Недостатка в охотниках не было. Более того, у Клармона даже была собственная пожарная команда, вооруженная и содержащаяся на деньги Хувенагеля. Гасили с жаром и энтузиазмом. Но впустую.
– Не справиться... – бормотал брандмейстер, вытирая покрывшееся пузырями лицо. – Это не обычный огонь... Не простой... Это огонь дьявольский!
– Черная магия, – задыхался от кашля в дыму другой топорник.
Из амфитеатра донесся страшный треск рушащихся стропил, коньков и столбов. Грохотнуло, громыхнуло, сломалось, в небо взметнулся могучий сноп огня и искр, крыша переломилась и завалилась внутрь, на арену. Здание накренилось, словно поклонилось публике, которую в последний раз повеселило и порадовало эффектным, воистину пламенным бенефисом.
А потом стены рухнули.
Усилиями пожарных и спасателей удалось сохранить лишь половину зернохранилища и примерно четвертую часть пивоварни.
Занимался смертельный рассвет.
Хувенагель сидел в грязи и пепле, в опаленной делии из выпороков. Сидел и жалостливо рыдал, всхлипывал точно малое дитя. Принадлежавшие ему театр, пивоварня и зернохранилище были, конечно, застрахованы. Проблема состояла в том, что страховая компания тоже была собственностью Хувенагеля. Ничто, даже какая-нибудь афера с налогами, не в состоянии была хоть в малой степени восполнить потери.
***
– Куда теперь? – спросил Геральт, глядя на столб дыма, расплывчатой лентой пачкающий розовеющий зарею горизонт. – Кого ты еще хочешь навестить, Цири?
Она взглянула на него, и он тут же пожалел о своем вопросе. Ему ужасно захотелось обнять ее, держать в объятиях, прижимать к себе, гладить ее волосы. Защитить. Никогда-никогда не допускать, чтобы она оставалась в одиночестве. Чтобы с ней не случилось что-нибудь худое, чтобы ей больше никому и ничему не захотелось мстить.
Йеннифэр молчала. Последнее время Йеннифэр вообще много молчала.
– Теперь, – очень спокойно сказала Цири, – мы поедем в поселок с названием Говорог. Это название идет от опекающего поселок соломенного единорога, смешной, бедной, убогой куколки. Я хочу, чтобы в память о том, что там произошло, жители получили... Ну, если не более ценный, то хотя бы с большим вкусом выполненный тотем. Рассчитываю на твою помощь, Йеннифэр, потому что без магии...
– Знаю, Цири. А дальше что?
– Болота Переплюта. Надеюсь, попаду... К хате на болотах, среди трясин. Там мы найдем останки человека. Я хочу, чтобы эти останки почили в приличной и достойной его могиле.
Геральт продолжал молчать. И не опускал глаз.
– Потом, – продолжала Цири, запросто выдерживая его взгляд, – мы заглянем в Дун Дар. Тамошнюю корчму скорее всего спалили, не исключаю, что корчмаря убили. По моей вине. Меня ослепили ненависть и мстительность. Я попытаюсь как-то отблагодарить его родных.
– Вряд ли, – проговорил он, все еще глядя на нее, – это получится.
– Знаю, – сразу же ответила она, твердо, почти зло. – Но я явлюсь к ним с повинной. Запомню выражение их глаз. Надеюсь, память об этих глазах охранит меня от подобных ошибок. Ты понимаешь это, Геральт?
– Понимаю, Цири, – сказала Йеннифэр. – Оба мы, поверь, очень хорошо понимаем тебя, доченька. Едем.
***
Лошади неслись как ветер. Как магический ветер. Встревоженный мчащейся тройкой наездников, поднимал голову путник на тракте. Поднимал голову купец на телеге с товарами, преступник, бегущий от правосудия, бродяга-поселенец, изгнанный политиками с земли, на которой он поселился, доверившись другим политикам. Поднимали головы бродяги, дезертир и пилигрим с костылем. Пораженные, напуганные, не уверенные в том, что видели.
По Эббингу и Гесо начинали кружить рассказы. О Диком Гоне. О трех призрачных всадниках.
Рассказы придумывали и повествовали вечерами в пропахших топленым жиром и жареным луком избах, в светлицах, задымленных корчмах, трактирах, на хуторах и заимках. Рассказывали, выдумывали, трепались. О войне. О геройстве и рыцарственности. О дружбе и справедливости. О подлости и предательстве. О любви верной и истинной. О всегда торжествующей дружбе и привязанности. О преступлении и наказании, которое непременно настигает преступников. О правосудии, всегда справедливом и правом.
