Анджей Сапковский - Владычица озера
– Стефан Скеллен, сын Бертрама Скеллена, из зала заседаний ты будешь перевезен в Цитадель, откуда по истечении соответствующего времени будешь выпровожден. Однако поскольку ты есть не что иное, как предатель, ты недостоин ступать по земле Империи, а посему будешь уложен на деревянные волоки и на волоках оных лошадьми приволочен на площадь Тысячелетия. А поскольку как предатель ты воздухом Империи дышать недостоин, постольку будешь ты на площади Тысячелетия рукою палача повешен за шею на шибенице между небом и землею. И будешь там висеть до тех пор, пока не умрешь. Тело твое будет сожжено, а пепел развеян на четырех ветрах.
– Стефан Скеллен, сын Бертрама, предатель. Я, председатель Верховного Трибунала Империи, осуждаю тебя, в последний раз произношу твое имя. С сей минуты да будет оно предано забвению.
***
– Получилось! Получилось! – крикнул, влетая в деканат, профессор Оппенхойзер. – Успех, господа! Наконец-то! Наконец! И все-таки оно вертится! И все-таки оно действует! Действует! Оно действует!
– Серьезно? – спросил нагловато и довольно скептически Жан Ла Вуазье, профессор химии, прозванный студентами Углеодородом [Углеодород – "углевонючка", от уголь плюс одор. Одор – вонь, залах, зловоние (лат.).]. – Этого быть не может. Интересно, а что именно действует?
– Вечный двигатель!
– Perpetuum mobile? – заинтересовался Эдмунд Бамблер, престарелый преподаватель зоологии. – Действительно? А вы не преувеличиваете, коллега?
– Нисколько! – воскликнул Оппенхойзер и подпрыгнул козликом. – Ни капельки! Действует! Двигатель... э... движется! Я его запустил, и он работает! Работает беспрерывно! Безостановочно! Постоянно! На веки веков! Это невозможно рассказать, коллеги, это нужно увидеть! Идемте в мою лабораторию! Живее!
– Я завтракаю, – запротестовал Углеодород, но его протест утонул в шуме и всеобщей спешке. Профессора, магистры и бакалавры поспешно накидывали на тоги плащи и делии, бежали к выходу, ведомые продолжающим выкрикивать и жестикулировать Оппенхойзером. Углеодород показал им вслед digitus infamis и вернулся к своей булке с паштетом.
Группа ученых, по дороге разрастающаяся за счет все новых и новых желающих узреть плоды тридцатилетних усилий Оппенхойзера, быстро преодолела расстояние, отделяющее деканат от лаборатории известного физика. Они уже вот-вот должны были открыть дверь, когда земля внезапно содрогнулась. Внезапно и ощутимо. Более того – весьма ощутимо. И еще более того – очень даже ощутимо.
Это был сейсмический толчок, один из серии толчков, вызванных разрушением замка Стигга, укрытия Вильгефорца. Разрушения, осуществленного чародейками. Сейсмическая волна дошла от далекого Эббинга даже сюда, в Оксенфурт.
Со звоном вылетело несколько стеклышек из витража на фронтоне Кафедры Изящных Искусств. С исчерканного неприличными словами цоколя свалился бюст Никодемуса де Боота, первого ректора Академии. Со стола в деканате свалилась кружка с травяным настоем, которым Углеодород запивал булку с паштетом. Свалился с паркового платана студент первого курса физического факультета Альберт Цвейштейн, забравшийся на дерево, чтобы покрасоваться перед студентками-медичками.
A perpetuum mobile профессора Оппенхойзера, его легендарный вечный двигатель, крутанулся еще раз-другой и остановился. На веки веков.
И уже никогда больше его никому запустить не удавалось.
***
– Да здравствуют краснолюды!
"Ну – орава, ну – шайка, – думал иерарх Хеммельфарт, дрожащей рукой благословляя марширующих бородатых коротышек. – Кого здесь приветствуют? Продажных наемников, непристойных краснолюдов! Что же это за странный набор? Кто, в конце концов, выиграл войну, они или мы? О боги, необходимо обратить на это внимание королей. Когда историки и писатели возьмутся за работу, надо будет подвергнуть их потуги цензуре. Наемники, ведьмаки, алчные разбойники, нелюди и всякие другие подозрительные элементы должны исчезнуть со страниц истории человечества. Их необходимо вычеркнуть, вымарать, стереть. Ни слова о них. Ни слова.
И ни слова о нем, – подумал иерарх, сжимая губы и глядя на Дийкстру, наблюдающего за парадом с явно утомленной миной.
Надо будет, – подумал иерарх, – дать королям совет относительно этого Дийкстры. Его существование – позор для порядочных людей.
Безбожник и прохвост. И пусть он исчезнет бесследно. И будет забыт".
***
"Не бывать этому, пурпурный лицемерный боров, – думала Филиппа Эйльхарт, запросто читая мысли иерарха. – Ты мечтаешь о том, чтобы управлять, диктовать и влиять? О том, чтобы решать? Не бывать этому. Решать ты можешь исключительно вопросы собственных геммороидных шишек, да и тут, в твоей собственной заднице, твои решения мало что будут значить. А Дийкстра останется. Пока будет мне нужен".
***
"Когда-нибудь ты ошибешься, – думал жрец Виллемер, глядя на блестящие карминовые губы Филиппы. – Когда-нибудь какая-нибудь из вас совершит ошибку. Вас погубит зазнайство, наглость и нахальство. Заговоры, которые вы плетете. Аморальность. Мерзопакостность и извращенность, которым вы предаетесь, которые составляют вашу жизнь. Все выйдет на явь, развеется смрад грехов ваших, когда вы совершите ошибку. Такая минута должна неминуемо наступить.
Даже если вы ошибки не совершите, отыщется способ обвинить вас. Постигнет человечество какое-нибудь несчастье, случится какое-нибудь поражение, придет какая-нибудь напасть: зараза либо эпидемия... И вот тогда-то вину свалят на вас. Вас обвинят в том, что вы не сумели несчастье предотвратить, не сумели ликвидировать его последствий.
И во всем виновны будете вы.
И тогда распалят костры".
***
Дряхлый полосатый кот, из-за масти прозванный людьми Рыжиком, умирал. Умирал чудовищно. Дергался, напрягался, царапал землю, его рвало кровью и слизью, сотрясали конвульсии. К тому же у него был кровавый понос. Он мяукал, хотя это было ниже его достоинства. Мяукал жалостно, тихо. Быстро слабел.
Рыжик знал, почему умирает. По крайней мере догадывался, что его убило.
Несколько дней назад в цинтрийский порт заглянул странный корабль, старый и очень грязный парусник, вконец запущенная рухлядь, почти разваливающийся остов. "Катриона" – гласила едва проглядывающая надпись на носу парусника. Надписи этой Рыжик – естественно – прочитать не умел. Из странного плашкоута, воспользовавшись швартовкой, выползла на набережную крыса. Только одна. Вылинявшая, запаршивевшая, еле двигающаяся. У нее не было одного уха.
Рыжик загрыз крысу. Он был голоден, но инстинкт не позволил ему сожрать эту мерзость. Однако несколько блох, больших блестящих блох, которыми кишмя кишела шерсть грызуна, успели перебраться на Рыжика и угнездиться в его шубке.
– Что с ним?
– Не иначе – кто-то отравил. Или сглазил.
– Тьфу, какая мерзость! Ну и воняет, сволочь! Убери его с лестницы, женщина!
Рыжик напрягся и беззвучно раскрыл рот.
Он уже не чувствовал ни пинков, ни ударов метлы, которыми хозяйка благодарила его за то, что он одиннадцать лет ловил мышей. Выброшенный со двора, он умирал в пенящейся мылом и мочой канаве. Умирал, желая этим неблагодарным людям заболеть тоже. И страдать так, как страдает он.
Его пожеланию предстояло вскоре исполниться. Причем в гигантских масштабах. Воистину гигантских масштабах.
Женщина, выбросившая Рыжика со двора, остановилась, задрала юбку и почесала ногу под коленом. Зудило.
Ее укусила блоха.
***
Звезды над Эльскердегом светились ярко. Мерцали. Искры костра блекли на их фоне.
– Ни цинтрийский мир, – сказал эльф, – ни тем более проведенный с большой помпой новиградский парад нельзя считать отметинами и верстовыми камнями. Что за понятия такие? Политическая власть не может творить истории с помощью актов или декретов. Не может она и давать истории оценку, выставлять баллы или раскладывать по полочкам, хотя в гордыне своей ни одна власть таковой истины не признает и не приемлет. Одним из ярчайших проявлений вашего человеческого зазнайства является так называемая историография, попытки судить и выносить приговоры, как вы говорите, "делам минувших дней". Для вас, людей, это типично и проистекает из того факта, что природа наделила вас эфемерной, муравьиной, мотыльковой, смешной жизнью однодневок, не дотягивающей и до сотни лет. Вы же к своему существованию насекомых пытаетесь подстраивать весь мир. А меж тем история – процесс непрерывный и бесконечный. Невозможно поделить историю на кусочки – отсюда и досада – от даты до даты. Историю нельзя декретировать и тем более изменить королевскими указами. Даже выиграв войну.
– Я философствовать не стану, – сказал пилигрим. – Как было сказано, я человек простой, прямой и некрасноречивый. Однако осмелюсь заметить вот что: во-первых, короткая как у насекомых жизнь защищает нас, людей, от декадентства, склоняет к тому, чтобы, ценя жизнь, жить интенсивно и творчески, использовать каждую минуту жизни и радоваться ей. А когда потребуется, без сожаления отдать ее за нужное дело. Я говорю и мыслю как человек, но ведь точно так же мыслили долгожители эльфы, когда шли биться и умирать в командах скоя'таэлей. Если я не прав, пусть меня поправят.
