Барбара Хэмбли - Драконья погибель
– Ты же сама говоришь, что зима будет суровая… Думаю, одному из нас надо остаться.
Джон был прав, и она это знала. Даже шерсть у ее котов была особенно густа этой осенью. Месяц назад она с беспокойством наблюдала, как птицы поспешно и неслыханно рано готовятся к перелету. Все предвещало голод и снег с дождем и, как следствие, вторжение варваров через скованный льдом океан.
«И все же…– подумала она.– И все же…»
Непонятно, была ли это просто слабость женщины, не желающей расставаться с любимым, или же здесь таилось что-то более серьезное. Каэрдин, помнится, говаривал, что любовь затуманивает инстинкты мага.
– Думаю, мне надо идти с тобой.
– Полагаешь, что я один с драконом не управлюсь?– Его голос был полон насмешливого возмущения.
– Да,– прямо сказала Дженни и почувствовала, как ребра Джона трясутся у нее под рукой от беззвучного хохота.– Я не знаю, при каких обстоятельствах ты с ним встретишься,– добавила она.– И еще одно…
Джон уже не смеялся. Голос его был задумчив, но удивления в нем не слышалось.
– Значит, ты тоже обратила внимание…
Было в Джоне нечто такое, чего люди, как правило, не замечали. Под личиной дружелюбного варвара, за рассуждениями о смышлености свиней, старушьими побасками и разрушительными попытками понять устройство часов скрывались подвижный ум и почти женская чувствительность к оттенкам ситуаций и отношений. Редко случалось, чтобы он ошибался.
– Наш герой говорил о предателях и мятежниках на юге,– сказала она.– Раз пришел дракон, значит, погибнет урожай, подпрыгнут цены на хлеб, начнутся смуты… Думаю, тебе необходим верный человек.
– Я тоже так думаю,– ответил он мягко.– А теперь скажи, почему я должен сомневаться в Гарете. Честно говоря, мне не верится, чтобы он предал меня из-за того только, что я не похож на витязя из баллады.
Дженни приподнялась на локте, черные волосы ливнем упали на голую грудь.
– Мне тоже,– медленно проговорила она, пытаясь понять, что же, собственно, беспокоит ее в этом странном мальчугане, которого она спасла в руинах старого города.– Положись на мое чутье, доверять ему можно. Но он в чем-то лжет, не знаю, в чем… Нет, мне нужно идти с тобой на юг.
Джон улыбнулся и потянул ее вниз.
– Я сожалею, что в прошлый раз не поверил твоему чутью,– утешил он.– Но, думаю, ты права. Я не понимаю, почему король, вместо того чтобы послать надежного воина, доверил свое слово и свою печать мальчишке, который, судя по всему, только и может, что собирать песенки. Но если король ручается в помощи, то я буду дурак, упустив такую возможность. Даже то, что мы с тобой, Джен, ни на кого больше не можем положиться, – даже это говорит о том, насколько плохи наши дела. Кроме того,– добавил он с внезапным беспокойством,– тебе так или иначе пришлось бы ехать.
Безымянное грозное предчувствие шевельнулось в груди, и Дженни быстро повернула голову.
– Почему?
– Кто-то же должен уметь готовить…
Молниеносным кошачьим броском она оказалась на нем, пытаясь придушить подушкой, но от смеха не смогла ее удержать. Они боролись, сдавленно хохоча, затем борьба их перешла в любовь, и уже позже, когда оба плыли в волнах теплой усталости, Дженни пробормотала:
– Ты заставляешь меня смеяться в самый неподходящий момент…
Он поцеловал ее и уснул, но Дженни так и не смогла преодолеть беспокойной границы между сном и явью. Она снова обнаружила себя стоящей на краю расселины; жар опалял лицо, яд опалял легкие. В восходящем паре огромный силуэт еще вздымал лоскутные крылья, еще когтил воздух искалеченной задней лапой, пытаясь достать маленькую фигурку, медленно, как истощенный лесоруб, машущую топором. Джон двигался механически, полузадохнувшийся в испарениях, шатающийся от потери крови, клейко сиявшей на его броне. Маленький ручей в овраге был густ и красен, камни были черны от драконова огня. Дракон поднимал слабеющую голову, ища Джона, и даже в полудреме Дженни чувствовала, что воздух отяжелен странным пением, дрожащей музыкой по ту сторону слуха и разума.
Пение становилось все громче по мере того, как она глубже соскользывала в сон. Дженни видела ночное небо, белый диск полной луны (знак ее магической власти), а перед ним – серебряный шелковый всплеск перепончатых крыльев.
Она проснулась глубокой ночью. Дождь гремел по стеклам Холда, ворчали невидимые ручьи. Рядом спал Джон, и она увидела в темноте то, что заметила этим утром при солнечном свете: в свои тридцать четыре года он уже имел прядку-другую серебра во взъерошенных каштановых волосах.
Потом пришла мысль. Дженни торопливо отринула ее, но та очень скоро вернулась. Это была не дневная мысль, но подталкивающий шепот, что приходит только в темноте после тревожного сна. «Не будь дурой,– сказала себе Дженни.– Ведь станешь потом жалеть…»
Но искушение не уходило.
В конце концов Дженни встала, стараясь не разбудить спящего рядом мужчину. Она завернулась в изношенную стеганую рубаху Джона и неслышно вышла из спальни; истертый пол был как гладкий лед под ее маленькими босыми ногами.
В рабочем кабинете было еще темнее, чем в спальне, в камине тлела в золе розовая полоска жара. Тень Дженни скользнула,как рука призрака, по дремлющей арфе и погасила на секунду отраженное красное свечение вдоль краешка жестяной свистульки. В дальнем углу кабинета Дженни откинула тяжелую портьеру и прошла в крохотную комнатку, которая была чуть пошире окна. Днем здесь было светло и холодно, но теперь тяжелые стекла были чернильно черны и ведьмин огонь, вызванный ею, замерцал на струящихся снаружи дождевых потоках.
Фосфорическое сияние очертило узкий стол и три маленькие полки. Здесь стояли вещи, принадлежавшие холодноглазой Ледяной Ведьме, матери Джона, или Каэрдину – простые вещи: несколько чаш, странной формы корень, несколько кристаллов, похожих на осколки сломанных звезд. Завернувшись поплотнее в рубаху Джона, Дженни взяла простую глиняную чашу, столь старую, что рисунок на ее внешней поверхности давно стерся от прикосновений магов. Она зачерпнула в нее воды из каменного сосуда в углу и, поставив на стол, пододвинула высокий, с веретенообразными ножками стул.
Какое-то время она просто сидела, глядя в воду. Отражения бледного огня танцевали на черной поверхности. Дженни замедлила дыхание, услышала все звуки – от ревущих порывов ветра, бросающих дождь на стены замка, до последней капли, упавшей с карниза. Истертая столешница напоминала холодное стекло под кончиками ее пальцев. Некоторое время Дженни вникала в маленькие потеки глянца на внутренней поверхности чаши, затем последовало более глубокое проникновение, вглядывание в оттенки, которые, казалось, вращались в бесконечных глубинах. Ей уже чудилось, что она движется вниз, в абсолютную черноту, и вода была как чернила – непрозрачная, недвижная.
Серый туман крутился в безднах, затем прояснился, словно разогнанный ветром, и она увидела темноту огромного пространства, исколотую язычками свечей. Площадь из черного камня лежала перед ней, гладкая, как маслянистая вода, а вокруг был лес, но не из деревьев, а из каменных колонн. Одни колонны были тонкие, как шелковая нить, другие толще самых древних дубов, и по ним колыхались тени танцующих. Хотя картина была беззвучной, Дженни чувствовала ритм, в котором они двигались (она уже видела, что это гномы); когда они сгибались, их длинные руки мели пол; огромные бледные облака грив пропускали уколы света, как тяжелый дым. Гномы кружили вокруг бесформенного каменного алтаря в медленном, зловещем, чуждом людскому роду танце.
Видение изменилось. Дженни видела обугленные руины под темной, покрытой лесом горой. Ночное небо выгибалось над ними, очищенное ветром и пронзительно прекрасное. Свет убывающей луны трогал белыми пальцами сломанную мостовую пустой площади под склоном холма, на котором стояла Дженни, и очерчивал кости, гниющие в лужах слабо дымящейся слизи. Что-то вспыхнуло в мягкой тени горы, и Дженни увидела дракона. Зведный свет блестел, как масло, на его точеном саблевидном боку, крылья вскинулись, словно руки скелета, пытающегося обнять луну. Музыка, казалось, плывет в ночи, и внезапно сердце Дженни оборвалось при виде этой тихой опасной красоты, одинокой и грациозной – тайной магии скользящего полета.
Затем видение окрасилось вдруг тусклым свечением умирающего огня. Место было то же самое, но время другое – за несколько часов до рассвета. Джон лежал у костра, темная кровь сочилась сквозь пробитую когтями броню. Его лицо вздувалось ожогами под маской крови и грязи. Он был один, а огонь умирал. Свет дрогнул на исковерканных кольцах его порванной кольчуги, клейко блеснул на вывернутой ладонью вверх кисти обожженной руки. Огонь умер, и звездный свет, отразившись в лужице крови, очертил знакомый профиль на фоне ночной черноты.
Она снова была под землей у каменного алтаря. На этот раз подземелье было пусто, но полое его молчание, казалось, было наполнено невнятным бормотанием, как если бы алтарь шептался сам с собой.
