Денис Чекалов - Маятник судьбы
– В детстве я мечтал летать, – прошептал я, поднимаясь на ноги. – Теперь нет.
– Ну как? – Франсуаз опустилась передо мной на одно колено и заботливо провела пальцами по моему лицу.
– Какой позор, – пробормотал я, пытаясь встать. – Потомок древнего эльфийского рода приближается к древней святыне хоттов – торжественная, величественная минута. И как же это все происходит? Тычком в спину.
– Ветра больше нет? – спросила девушка.
– Есть, – отвечал я. – Он всегда есть там, где побывали хотты и коуди оставили ведическое кольцо. Это способ распознать детей ночи. Одно из препятствий, которое должно помешать им обмануть Свет.
– Но ветер не бьет тебя по лицу? Значит, он стих.
– Ветер не стих, – произнес я. – Он превратился в часть меня, а я стал им. Это как здание, в котором мною людей, тысячи и тысячи. Например, зал Драконовой фондовой биржи и помещения вокруг нее. Если ты входишь туда с улицы, никого не зная, то для тебя это жужжащий беспорядок. Но если ты одна из них, ты видишь его как бы изнутри. Ты разбираешься, что означают слова, куда идут люди…
– Когда двое занимаются любовью, они сливаются вместе, – пробормотала Франсуаз и рывком подняла меня на ноги.
– Френки! – сказал я. – Умеешь же ты все опошлить.
12
– Ну так и зачем ты притащил меня к этой статуе? – спросила Франсуаз, упирая руки в крутые бедра и с хмурым неодобрением осматривая каменного истукана.
– Френки, – укоризненно произнес я, – это древний памятник культуры. Один из редчайших. Кстати, не пойму, почему минотавры не охраняют его как историческую ценность… Надо будет выяснить.
– Майкл…
– Ладно, – сказал я. – Мне известно, как ты относишься к истории и искусству, а тем более к истории искусства. Помню, как ты прошлась катком по уникальной золотой комнате, уничтожив тысячи фигурок тончайшей работы.
– Тебе тоже наплевать на произведения искусства. Ты только пучишь на них глаза и считаешь, что ты эстет. А теперь – за каким дьяволом мы здесь?
– Терпение, Френки, – сказал я и стал обходить каменного исполина.
Кто-то, возможно, мог принять меня за ведомого ленивым любопытством туриста, которому нечего делать, некуда спешить и совершенно нечем думать.
– Тебе нравится, когда я достаю кролика из шляпы, – пояснил я. – Но если я всякий раз буду предупреждать, откуда его вытащу, тебе станет неинтересно…
– Мне нравится, когда ты достаешь своего кролика из штанов, – ответила девушка. – Давай быстрее.
Интересно, когда это я вытаскивал грызунов из брюк? Заподозрив в словах Франсуаз двусмысленность, я ограничился тем, что с достоинством приподнял одну бровь.
– Смотри, – сказал я. – Сейчас все и произойдет.
Франсуаз резко развернулась, и в ее ладонь легла рукоять меча.
– Вот они, – прошептала она.
Четверо пастухов, что стерегли стадо яйценосных ящериц, повернулись в нашу сторону.
Толстые животные, которых им полагалось охранять, по-прежнему жевали траву да изредка поднимали голову, желая убедиться, что мир по-прежнему вращается вокруг той же оси, как и в тот момент, когда они отвлеклись от его созерцания.
Однако их пастыри более не походили на мирных скотоводов, наслаждающихся спокойным небом и ароматами степи. Ни один из них не был ни минотавром, ни дворфом, все они имели человеческий облик.
Теперь становилось понятно, что были они не просто батраками, зарабатывающими на кусок черного хлеба на ферме какого-нибудь зажиточного минотавра.
Они были потомками хоттов и охраняли камень.
Ослики, мирные светло-серые создания, также претерпели значительную перемену.
Их морды вытянулись и заострились, толстые складчатые губы оттопырились, открыв ряд зубов – не ровных и плоских, предназначенных для того, чтобы пережевывать листья, а острых и загнутых внутрь клыков.
Длинные уши осликов оттянулись назад и больше не трепались, отмахиваясь от мух, а были прижаты к голове, говоря о злобе и кровожадности их обладателей.
Глаза верховых существ сверкали, и было в них теперь бешенство дикого зверя, готового убивать и разрывать на части.
– Эрифманские лошади, – пробормотал я. – Хотты вывели их, чтобы бороться с демонами.
– Всегда хотела пони, – бросила Франсуаз.
– Даже сейчас? – спросил я.
– Теперь у меня есть ты.
Сакральные символы, выкованные из хромовой платины, светились на телах хранителей камня.
Ранее они были спрятаны под рубахами, и по простой веревочке на шее пастуха никто не мог догадаться, что носит он не примитивный оберег крестьянина и не знак одной из распространенных религий.
Теперь кресты коуди не скрываясь исторгали лучи астрального света.
Четыре лепестка разворачивались вокруг треугольника, который служил символу центром и связующим звеном. Каждый из отростков изгибался, готовый покатиться вперед, как солнце катится каждый день по голубому небосклону.
Лица пастухов были искажены ненавистью. Это была первобытная, дикарская ненависть, которую туземец испытывает к жителям соседней деревни – не потому, что они причинили ему зло, а по той простой причине, что они чужие. Самые черные чувства кипели в погибших душах этих людей.
Эрифманские лошади, храпя и закусывая кожаные удила, несли своих всадников вперед, и с каждым ударом копыт хранители камня приближались ко мне и Франсуаз.
В руках пастырей были черные двузубцы; острые наконечники их с трех сторон имели накаты, чтобы причинить жертве еще больший вред, когда будут вырваны из ее тела.
Между зубьев плясали две молнии, белая и голубая. Они символизировали собой свет и добро – те силы, которые древние хотты считали наиболее могущественными.
– Бэйби, – пробормотала Франсуаз, высоко поднимая лезвие своего меча. – Предупреждай, когда вытаскиваешь из шляпы таких кроликов.
– Это побочный эффект, – пояснил я. – Я не их имел в виду.
Я не стал вытаскивать пистолет. Каменный исполин, памятник далекой эпохи, возвышавшийся над пожелтевшей травой, не давал использовать вблизи него какое-либо иное оружие, кроме простого дерева и металла.
– Я есмь пастырь добрый, – проговорил я. – Пастырь добрый кладет жизнь свою за овец. Не о них сказано, Френки, а?
Охранители камня приближались к нам. Ожесточение, написанное на их лицах, не оставляло надежды на то, что этих людей удастся убедить не проливать кровь.
Разлапистые кресты, вздрагивавшие на их телах в такт скачке эрифманских лошадей, ощущали присутствие демонессы так же чутко, как и зубастые верховые твари.
Я тоже стал мишенью, на которую четверо пастырей камня собирались выплеснуть кипящее масло своей ненависти. Я не принадлежал к детям мрака, но я вступил в пределы ведического кольца, сопровождаемый могущественной демонессой.
Этого было достаточно, чтобы стать врагом последователей коуди.
Темный шквал набегал на меня, грозя смести и растоптать, трехпалые копыта лошадей, подбитые шипованными подковами, сминали безвольную траву и с корнем вырывали ее из сухой земли.
Всадник держал двузубец в высоко поднятой руке, мускулы под домотканой материей рубахи напрягались, чтобы распрямиться в момент броска.
Я перехватил двузубец в броске, сжав пальцы там, где три тугих обруча приковывали к шесту металлическое навершие. Я продолжил движение, которым пастырь истукана намеревался пронзить меня.
Мой рывок сбросил его с лошади. Всадник с бешеным криком перевалился через голову эрифманского коня, ломая ему хребет. Тот упал на бок, взбрыкивая ногами. Всадник, выброшенный из седла, распластался на земле, не выпуская из рук древко двузубца.
Я выхватил у него оружие и развернулся. Лошадь второго хранителя была уже близко. Я видел белесое облачко пара, вырывавшееся из ее ноздрей. Карие глаза лошади, налитые кровью, были прикованы ко мне, а острые клыки грызли удила.
Я направил тупой конец своего двузубца в грудь всадника. Его оружие пробило воздух в четверти дюйма от моей головы, радужные молнии заплясали вокруг меня. Я выбросил противника из седла, он рухнул на землю, а лошадь поскакала дальше.
Его товарищ, которого я сбил первым, стал подниматься. Не оборачиваясь, я вонзил ему в спину черный двузубец. Две молнии прошли сквозь его тело – белая и дрожащая голубая. Крик, полный религиозного ужаса, вырвался изо рта пастыря и затих над просторами степи.
В том месте, где два острия пробили тело хранителя, закрутилась, убыстряясь с каждым витком, воронка пространства. Пальцы человека скрючились, пытаясь вцепиться в траву и удержаться.
Ускоряющийся водоворот измерений втягивал его в себя, лишая очертаний тело и заставляя голос теряться в расщелинах между мирами. Человек исчез, и только капли его крови, оставшиеся на двузубце, были свидетельствами того, что вздох назад здесь лежал пастырь каменного истукана.
Пасть эрифманского коня отворилась, я почувствовал его смрадное дыхание, и пар, бивший из его ноздрей, коснулся моего лица.
