Дмитрий Скирюк - ОСЕННИЙ ЛИС
– Счастливого пути, Жуга, – кивнул тот и, не удержавшись, спросил: – А что, правда понравилось?
Тот улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной, и вскоре растворился в ночи. Шаги смолкли.
Внезапно, в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо – черное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвою. Ветер брал свое начало на заснеженных вершинах далеких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…
Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города – застарелая сырая вонь – запах, который преследовал его всю жизнь – и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер…
Ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.
Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдет из Гаммельна, как ушел только что Жуга. Рано ли, поздно ли, но – уйдет непременно. Уйдет сам, по зову сердца, по следам рыжего паренька-травника, по велению музыки, что звучит в его душе. И тогда уже кто-то другой сядет за клавиши Малинского кариллона. Но это будет потом, позже. А пока – город слишком крепко держал его. Слишком крепко.
Было тихо, и Яцек вздрогнул от неожиданности, когда пальцев его коснулась теплая детская ручонка. То была Магда. Стояла рядом, глядя на него искренне и доверчиво. Теплый ветер шевелил ее мягкие светлые волосы. Остальная ребятня, сбившись стайкою, топталась позади.
– Дядя Яцек, – улыбаясь, спросила Магда. – А мы скоро пойдем домой? Скоро, а?
Тот улыбнулся рассеянно в ответ и погладил ее по голове.
– Скоро, – ответил он. – Сейчас.
Яцек посмотрел на Кристиана, на Фрица, и в этот миг вдруг понял, что именно сделал с ними Жуга, прежде чем уйти.
Он отобрал у детей и унес с собой их страх – единственное, что помогало им выгонять крыс из нор.
Яцек поднял Магду на руки и медленно зашагал обратно в город. Остальные дети шли следом.
Он шел и вспоминал все, что с ним произошло в эти странные дни, гадал, кем мог быть этот странный рыжий пришелец, и зачем заявился он в Гаммельн, и кто приходил к нему ночью на стук, и что он, Яцек, скажет теперь городским жителям.
И еще он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остается за человеком, хотя в последнем он, почему-то, был не очень уверен.
Серое на черном.
Оправа: ГОВОРЯЩИЙ 3
«Глупее глупого,» – сказал медведь.
– О чем ты? – травник поднял голову.
«О крысах, – фыркнул тот. – Люди всегда были склонны сваливать свои грехи на кого-нибудь другого. Служители вашего бога сравнивают кошек с дьяволом, а после жгут их сотнями в кострах. Немудрено, что в городах раздолье крысам. Чума двадцатилетней давности, я вижу, ничему вас не научила. А ты, стало быть, травник?»
– Да.
«Забавно… Ты именно тогда и понял, что умеешь говорить?»
– Что? Говорить? А, да. Наверное, тогда. Но дети…
«Дети. Хм. От рождения до смерти долгий путь, да и люди меняются с возрастом. Два мальчика и девочка, так? Я их запомню.»
Медведь умолк, а когда заговорил опять, речь пошла совсем о другом.
«Встречались ли тебе такие, как ты сам?»– спросил он.
– Такие же, как я? – переспросил Жуга. – Нет. Не встречал. Хотя однажды… Это было что-то другое, но похожее. Не знаю как сказать.
«И что ты почувствовал?»
– Страх.
«Страх, – вслух задумался медведь. – Полезная штука. Помогает понять, что жизнь – всего лишь бег мельничного колеса в потоке времени.»
– Да, – сказал Жуга. – Бег мельничного колеса.
РОБКИЙ ДЕСЯТОК
Зелень исчезала.
Последний ее оплот – парочка низкорослых молодых елочек – не мог уж боле сдерживать натиск безумного осеннего маляра. Месяца через три она, конечно, вернется – робким изумрудным мазком на снежной белизне, но сейчас всюду, куда падал взор, царствовал багрянец, огненно-рыжее золото и хрупкая, исчерканная углем белизна раздетых берез.
Лес терял свой убор.
Сухие листья, кружась и порхая в теплом безветрии, пядь за пядью укрывали землю узорчатым лоскутным одеялом, падали неслышно на темную гладь пруда и после долго плавали поверху, пока вода, вдоволь наигравшись, не загоняла их в узкий деревянный желоб. Ни один не тонул – морщинистые, скрученные в лодочку, они вертелись в вихре пены и брызг на черной карусели мельничного колеса и отправлялись в свой дальний путь вниз по течению ручья. Навсегда.
В этом прощальном разноцветье не сразу можно было различить сидящего на берегу паренька лет двадцати. Был он бос, одет в серую неприметную холщовую рубашку и такие же штаны, сидел недвижно, погрузивши ноги в ручей, и даже рыжая копна нечесаных волос смахивала издали на пучок осенних листьев. Рядом, на траве лежал потрепанный заплечный мешок, посох и кожаные башмаки-царвули. Ручей вытекал из леса. Был он неширок и говорлив, но здесь, у запруды вдруг разливался глубоким омутом. Когда-то отсюда был только один сток – через желоб, но старые швы плотины уже давно прохудились, вода сочилась изо всех щелей, стекала по заросшим зеленью бревнам и вновь сливалась в один поток.
Мельница была под стать плотине – длинный низкий сруб, крытый потемневшей от времени щепой. Дверь разбухла и не хотела закрываться. Печная труба обвалилась. Слепыми провалами чернели окна. Рос лопух. Росла крапива. Густой зеленой чащей разросся борщевик. Всюду были тлен и запустение. Царила какая-то пустая, гулкая тишина осеннего леса, только шлепало, крутясь, старое мельничное колесо, да шуршали опадавшие листья.
Из– за угла вдруг донесся громкий, как трещотка, хруст валежника. Паренек у ручья вздрогнул было, вскинул настороженно рыжую голову, но через миг уже снова расслабился и даже не посмотрел в ту сторону. Взгляд его неотрывно следил за колесом.
– Жуга!!! – зычно крикнули где-то за мельницей. – Жуга! Эй, где ты там?!
Снова затрещали сучья, и кто-то хрипло выругался, продираясь через бурелом. Еще через миг огромные – в рост человека – заросли лопуха возле старого плетня зашевелились, и на берег вывалился рослый черноволосый малый, тоже лет, примерно, двадцати. Помотал головой, огляделся. Был он широкоплечий, лобастый и сильный не по годам, волосы стриг коротко, но шапки не носил, и хоть казался неуклюжим, на деле, наверное, был довольно ловок.
Жуга (а звали рыжего паренька именно так) помахал рукой, и тот, заметив наконец своего приятеля, двинулся к нему в обход пруда, на ходу выдирая из волос застрявший там репейник. Уселся рядом на траву, подобрал ноги под себя.
– Все облазил, – сообщил он. – Мельница, как мельница, ничего особенного. Старая, конечно, и жернов один побитый, а так – ничего, еще послужит. Работы, знамо дело, много будет, ну, так я работы не боюсь… А ты все сидишь?
– Сижу, – кивнул Жуга. Повел в воде ногою. Стайка рыбьей молоди испуганно метнулась в сторону. Черноволосый покосился на запруду, хмыкнул задумчиво.
– Странный ты все таки, Жуга, – наконец сказал он, – торчишь тут, у воды целый день, пялишься на колесо, будто сыч… Или что интересного в нем нашел, а?
Жуга вздохнул и повернул голову. Цепкий, внимательный взгляд его голубых глаз был нехорош. Тревожный был взгляд.
– Не знаю, Олег, не знаю… – Он взъерошил волосы рукой. – Может, и нашел…
– Что, к примеру сказать?
Жуга отвел взгляд.
– Почему оно вертится? – спросил он.
* * *
После долгих кутежей, после нескончаемой череды пирушек, попоек и пьяных драк Олег наконец-то решил завязать и взяться за ум. Произошло это вскоре после того, как его погнали с мельницы, где он работал.
Как раз в эти дни судьба вновь свела Олега с одним его приятелем – не то волошеским, не то вазурским горцем – мрачноватого вида рыжим пареньком со странным прозвищем – Жуга. Никто не знал, откуда он пришел и где живет, не знали даже – как его зовут; в свое время обоих перезнакомил их общий друг Реслав. Месяца полтора-два тому назад всех троих, в компании еще с одним парнишкой, имени которого Олег уже и не помнил, занесло в замок к одному вельможе. О том, что приключилось после, Олег предпочитал помалкивать, хотя соблазн похвастать своими похождениями был велик – знал он мало, но по крайней мере то, как рушилась одна из башен замка, видел сам, своими глазами.
Толки об этом по маргенским кабакам ходили самые разные, тем более, что не прошло и недели, как хозяин замка – Михай Пелевешич – скончался. Многие, впрочем, его недолюбливали (если не сказать хуже), да и был он уже в летах, так что в скором времени все это тихо-мирно позабылось.
