Дэвид Зинделл - Хранитель Времени
Снова принявшись кружить вокруг меня, точно акула, он стал разглагольствовать. Только наш Орден, говорил он, способен сохранить мир. Но если Орден расколется надвое, орден за сохранение мира давать будет некому. (Это мои слова, не его. Он презирал каламбуры почти так же, как каламбуристов.) После раскола наше бесценное знание пропадет втуне, как жемчуг, брошенный под ноги хариджану.
Я поразмыслил над его словами. Его фундаментальный элитизм вызывал у меня возражения, и в системе его взглядов чувствовалось некоторое противоречие, поэтому я сказал:
– Но мы не можем вечно держать свои знания под спудом. Информация как вирус – ей свойственно распространяться.
– Против вирусов существует карантин, – рявкнул он. И добавил зловеще: – И потом, их можно уничтожить.
– Но цель нашего Ордена – открывать, а не закрывать.
В ответ он проворчал тихо и свирепо, как волк:
– Знание следует беречь и распоряжаться им разумно, согласен? А не разбрасываться им, как это делает глупый пилот, сующий городские диски в ладонь шлюхи.
Я устал, у меня ныла спина, и я попробовал переменить позу. Хранитель, уловив мое движение, гаркнул:
– Не шевелись! Сиди как сидел.
Но мне не хотелось больше сидеть. Мне надоело, что он не сводит с меня глаз, а я на него даже взглянуть не могу. Я встал и повернул к нему голову, застав его врасплох. Его лицо удивило меня. Глаза у него были распахнуты, и он робко улыбался, как мальчик, впервые увидевший северное сияние. Он смотрел внутрь себя, вспоминая что-то – может быть даже мнемонируя. Поначалу я не понял, откуда мне это известно, черные колодцы его глаз были незрячими, как у скраера. Он видел несколько мест одновременно, рассматривал варианты будущего и грезил о чемто своем. Это выражение – выражение примиренности, грустной невинности и любования – длилось всего лишь миг. Потом оно исчезло, как облачко от дыхания в зимний день, сменившись резкими вертикальными складками вызова и давнего горя. В глазах вспыхнул темный огонь, углы губ опустились, и он прогремел:
– А ну сядь! Возьми себя в руки и сядь, паршивец!
Но я не сел, а зацепил стул ногой и сказал:
– Мне надоело сидеть.
Я смотрел на него и не мог себе представить причину его задумчивости. Но вдруг я понял – и это стало одним из самых потрясающих открытий моей жизни, – что это не просто уход в себя. Он был сложный человек, искатель, раздираемый бесконечной внутренней войной между своими мечтами и своим горьким опытом – это я знал всегда. Но теперь я понял его гораздо глубже. Я ощущал все его, как свое: напрягшиеся мускулы над глазами, архаические речевые обороты, суровые философские принципы, кислый запах и еще тысячу разных мелочей. Я, сам не знаю как, перерабатывал этот стремительный поток информации. Я был уверен, что разгадал Хранителя. В то время как большинство таких, как он, людей (Соли, мой нравный папаша, в том числе) вечно колеблются между светом и мраком, как перепуганный мальчуган, которого на катке швыряют туда-сюда два однокашника. Хранитель жил внутри этих конфликтующих реалий одновременно. Это поистине был человек, живущий на вершине своей замороженной внутренней горы высоко над другими. Для него добра и зла не существовало. Вернее, они существовали, но не как противоположности, а как разные оттенки реальности, как мед и горький черный кофе, каждый из которых можно в любой момент попробовать, проглотить, а по возможности и посмаковать. По терминологии Тверди он был многоплановым человеком: героем, негодяем, еретиком, тихистом, детерминистом, атеистом и верующим в одном лице – помимо бесчисленного множества других ипостасей. Лицо, которое он показывал Ордену и послам Цивилизованных Миров, суровое лицо справедливого тирана, было лишь маской, которую он для себя выбрал. Более того – именно таким он предпочитал быть. Меня потрясло сознание того, что он волен выбирать в этом вопросе. Я всегда думал о нем как о человеке, мучимом неизбежностью умирания и смерти. Теперь я понял, что заблуждался. Он, как все великие люди, был провидцем – ради этого он и жил. Эта-то его способность, крошечную часть которой мне удалось подглядеть, и ужасала меня.
– На что это ты так смотришь, юный Мэллори, и что ты видишь?
– Что я могу увидеть? Разве я цефик, чтобы читать ваши программы, как стихи в той вашей книге?
– Я тоже часто интересовался, что ты такое и что из тебя может выйти.
Я почесал нос и сказал:
– Я вижу человека, которого, как может показаться, раздирают противоречия. Но в основе своей он целостен, так ведь? Вы не выдаете пришельцам даже самых простых наших секретов, а к секрету Эльдрии относились и относитесь с подозрением. Я вижу…
– Со мной еще никто так не разговаривал! Никто!
– Я вижу вашу страсть защищать, и в то же время вы…
– Хватит! Я не могу позволить моим пилотам, как и всем остальным, читать меня. Ты чересчур много видишь.
– Я вижу то, что вижу.
– Слишком много видеть опасно. Скраеры это знают. Как это у них говорится? «Глаза, некогда ослепленные светом, теперь ослепли совсем».
Его глаза, когда он говорил это, горели как угли. Потом он склонил голову и потер свои белые как снег виски. Я всегда полагал, что он питает ко мне нечто вроде дедовской привязанности, но теперь увидел, что требования, которые ставит перед ним его вещий дар, для него превыше добрых чувств. Он дал мне книгу стихов и спас мне жизнь, чуть было не загубленную моим собственным взрывным характером, поскольку это не расходилось с его целью. Если бы моя смерть соответствовала его мечтам или планам – вирусы, как он сказал, могут быть уничтожены.
– Зачем вы меня вызывали? – спросил я.
– А почему ты всегда задаешь мне вопросы, паршивец? – Он сжал кулаки, и жилы у него на шее напряглись. Можно было подумать, что он стоит на пороге какого-то мучительно трудного решения, которое принимать не хочет. Но я был уверен, что он все-таки сделает этот тяжелый выбор, поскольку не привык щадить себя. Других он тем более не стал бы щадить, боясь, что подобная слабость может разъесть стальную спираль его натуры, как ржавчина разъедает часовой механизм.
– Зачем? – повторил я.
Он подошел к окну и провел ногтями по стеклу, как медведь по льдине. На замерзшем стекле остались четкие борозды. Хранитель помолчал и вдруг шумно выпустил из себя воздух.
– Было бы величайшей катастрофой, если бы один из моих пилотов решил Гипотезу Континуума только для того, чтобы распространить свое открытие, как вирус. Прямой проход от каждой звезды к любой другой – ты сам понимаешь, что этим знанием не должен владеть никто, кроме моих пилотов.
– Может оказаться, что Гипотеза вообще недоказуема.
– Хорошо бы.
– Я, во всяком случае, ее пока не доказал. Тихо, Дов Данлади, теперь Соли – они всю свою жизнь трудились над доказательством Великой Теоремы. Кто я такой, чтобы превзойти их?
– А ты здорово изменился! – усмехнулся он. – Кто ты такой, спрашиваешь? Я бы тоже хотел это знать. Всем нам желательно знать, что сделали с тобой твои проклятые боги. Ты, как призрак, возвращаешься с Агатанге, демонстрируя нам свою новообретенную скромность… и кое-что другое.
– Что вы имеет в виду?
– Сам знаешь, Мэллори. Десять дней назад твой Бардо повредил Монумент Тихо, верно? Расскажи мне о том, что случилось в тот день.
– Бардо напился до умопомрачения и отломил верхушку одного из кристаллов.
– Мои послушники говорят, что ты вошел в замедленное время – правда это?
– Как это может быть правдой? Разве возможно войти в замедленное время без помощи компьютера?
– Почему ты вечно отвечаешь вопросом на вопрос, паршивец? – рявкнул он, стукнув кулаком о подоконник. – Говори: вошел ты в замедленное время или нет?
– Очевидцы говорят, что да, – признался я. – Но вообще-то я его остановил.
– Остановил время? Не думал я, что такое возможно! Но ведь ты правдивый мальчик, правда? Ты не стал бы лгать своему Главному Горологу? Скажи, Мэллори, чем тебе так далась эта правда? Почему это понятие так священно для тебя?
– Сам не знаю.
– Пра-авда! Правда правде рознь. Она столь же изменчива, как и время.
– Я в это не верю.
Он потер глаза и посмотрел на меня.
– Ты должен пообещать мне кое-что, юный Мэллори. Если ты когда-нибудь докажешь Великую Теорему, не говори об этом ни цефикам, ни акашикам, ни канторам, ни своим собратьям-пилотам. Не говори никому, кроме меня.
Я стоял не шевелясь, но мысль моя работала очень быстро. Если я действительно докажу Теорему и признаюсь в этом Хранителю, мое открытие исчезнет, как свет в черной дыре.
– Я дал обет искать истину, – сказал я.
– Вот именно искать, а не разбрызгивать ее куда попало, как старик свою мочу.
– Четыре года назад я в Пилотском Зале в вашем присутствии дал обет стремиться к правде и мудрости, даже если это приведет меня к разрушению и гибели.
– К разрушению и гибели! К чьей гибели, будь ты проклят?! Разве это мудрость – дать правде погубить Орден?
