Алексей Калугин - Всё под контролем
Не составляло труда заметить, что Шекспир тратит гораздо больше, чем мог себе позволить артист даже самой преуспевающей театральной труппы, являющийся одновременно еще и талантливым драматургом, чьи пьесы идут нарасхват. Но я не пытался разобраться в том, откуда у него деньги. Как-то раз, кажется на третий или четвертый год нашего знакомства, во время очередной нашей встречи, в ходе беседы у меня сложилось впечатление, что Шекспир пребывает в несколько стесненном финансовом положении. Я весьма деликатно поинтересовался, не согласится ли он принять от меня некую сумму под беспроцентный заем.
– Ни в коем случае, – почему-то с улыбкой взглянул на меня Шекспир. После чего добавил:
– Вы и без того сделали для меня слишком много.
Наверное, стоит отдельно сказать о сонетах. Я передал Шекспиру первые стихотворения летом 1593 года. Последние – в 1598-м. Ирония заключается в том, что я воспроизводил их по изданию Джорджа Элда 1609 года, которое было посвящено мне. Шекспир отрицал, что передавал сонеты в печать. Хотя, как я полагаю, он лукавил. Когда я поинтересовался у самого Элда, кто именно передал ему сонеты для печати, он как-то очень уж неопределенно принялся описывать мне темноволосого мужчину среднего роста, весьма представительного и разговаривающего со странным акцентом. Образ этот мог быть как вымышленным, в том случае, если Шекспир попросил Элда никому не говорить, что это он принес сонеты, так и реальным, поскольку Шекспир вполне мог попросить о небольшой услуге кого-то из своих друзей.
Не скрою, мне польстило то, что Уильям наконец хоть как-то оценил мои заслуги в становлении его как драматурга. И все же мое мнение о нем все сильнее изменялось не в лучшую сторону. Помимо того, что Уильям слишком много времени уделял финансовым делам, мне не нравились заносчивость и высокомерие, проявляющиеся в нем с некоторых пор. Начало этому процессу положил, если не ошибаюсь, родовой герб, который Шекспир получил в 1596 году. Теперь он был знатным господином, требующим к себе уважения. Ну а уж когда после восшествия на престол короля Якова Первого труппа "Комедианты лорда-камергера" была преобразована в "Комедиантов короля в качестве лакеев Его Величества", распиравшая Шекспира тщеславная гордость перевалила все мыслимые границы. Порою он казался мне похожим на огромный мыльный пузырь, готовый лопнуть в любую секунду. И пузырь этот надул я.
Кажется, в начале лета 1595 года Уильям как бы между прочим упомянул в разговоре со мной, что собирается написать продолжение комедии "Бесплодные усилия любви", которая в прошлом году была с успехом показана "Комедиантами лорда-камергера". И называться она будет "Вознагражденные усилия любви". Мы в тот момент рассматривали новинки в книжной лавке Джона Харрсона "Белая борзая", что возле кладбища Святого Петра. Шекспир завел меня туда, чтобы похвалиться новеньким изданием поэмы "Изнасилование Лукреции", напечатанной все тем же Ричардом Филдом. Издание и в самом деле было роскошным. Обложка книги формата "ин-кварто" имела красивую фактуру, была украшена якорем и девизом "Anchora Spei", которые Филд унаследовал от Томаса Вотрольера, одного из лучших печатников Лондона, женившись на его вдове. Когда до меня дошел смысл слов, пронанесенных Шекспиром, я едва не выронил книгу из рук.
– Что? – переспросил я.
Должно быть, взгляд у меня был весьма выразительный, потому что Шекспир как следует задумался, прежде чем ответить.
– А в чем, собственно, дело? – недоумевающе пожал он плечами. – Пьеса "Бесплодные усилия любви" пользуется успехом у зрителей. Так почему бы не сделать продолжение?
Он еще спрашивал "почему"! Да потому, что такой пьесы не было ни в одном из его собраний сочинений!
– Послушайте, Уильям, – я по-дружески положил руку ему на локоть. – По-моему, это не слишком удачная мысль.
– Почему? – недовольно сдвинул брови Шекспир.
– Комедия – легковесный жанр. Я думаю, нам, – я особо подчеркнул слово "нам", – стоило бы заняться чем-нибудь более серьезным.
– Например?
– Например, продолжить исторические хроники. Точнее, даже не продолжить, а написать пьесу, которая предваряла бы историю Генриха Шестого.
– "Король Джон"! – радостно воскликнул Шекспир.
Поистине, он буквально на лету ловил мои мысли!
– Именно, "Король Джон", – подтвердил я его догадку.
Шекспир провел ладонью по своей короткой бородке.
– Над этим стоит подумать, – изрек он глубокомысленно.
Вид у него при этом был такой, словно он сегодня же вечером собирался взять в руку перо и набросать подробный план пьесы, которая, между прочим, уже лежала у меня дома на столе, переписанная набело. Подобное двуличие не могло не вызывать у меня неприятия.
И все же я относился к нему с любовью. Как-никак Шекспир был моим подопечным, и меня беспокоила его судьба. И, должно быть, как у всякого родителя, наблюдающего за успехами и неудачами своего чада, чувства, которые я испытывал к Шекспиру, были весьма неоднозначными. Временами я ненавидел его за присущую ему тщеславную гордость, алчность и высокомерие. В эти моменты мне хотелось как следует хлопнуть по столу очередной рукописью, которую я ему принес, чтобы напомнить, кто был подлинным творцом его успеха. Но, когда мы расставались, я уже через несколько дней начинал думать о новой встрече, о том, что скажу Уильяму, с какой стороны от него сяду, как будет обращено ко мне его лицо...
Это было похоже на вялотекущую шизофрению. Я одновременно любил и ненавидел этого человека. И я никак не мог понять его отношение ко мне.
Но подлинный кошмар начался для меня с приближением 1616 года.
Глава 24
Должно быть, ужасно знать точную дату своей кончины. Каждый день смотреть на календарь, на котором все меньше дней остается до числа, отмеченного красным карандашом, это все равно что наблюдать за тем, как медленно вытекает кровь из перерезанной на запястье вены. Не знаю, найдется ли хотя бы один человек, находящийся в здравом уме, который мог бы при этом думать о чем-то ином, кроме того, что он находится у черты, переступив которую никто еще не возвращался назад. Но, поверьте мне, еще мучительнее знать точную дату смерти близкого тебе человека и не иметь при этом возможности что-либо изменить.
За те двадцать шесть лет, на протяжении которых проходили наши встречи с Шекспиром, я действительно привязался к нему. Хотя и не могу понять, почему. Мне были видны все недостатки Уильяма, о которых не знают ревностные почитатели его творчества. Да к тому же и виделись мы не слишком часто. Со временем наши встречи стали более продолжительными, чем в начале знакомства, но все равно, если сложить все те часы, что мы провели вместе, то в сумме не наберется и двух недель.
Быть может, причина привязанности, которую я испытывал к Шекспиру как к человеку, а вовсе не как к гению, заключалась в том, что за годы нашего общения у меня практически не осталось друзей в моем времени. Мир средневековой Англии, мир Шекспира сделался для меня куда более реальным, чем тот мир, которому я принадлежал по праву рождения. Все мои мысли были рядом с Шекспиром. Я жил лишь ожиданием назначенного дня нашей очередной встречи. Люди, которых я видел вокруг, казались мне бесплотными призраками. Я общался с ними лишь в силу необходимости и никому из них не мог рассказать о том, что со мной происходит, не рискуя прослыть в лучшем случае чудаком.
Единственным человеком, который, как мне казалось, понимал меня, был Марин. Мне даже не нужно было ничего ему объяснять, он как будто чувствовал мое состояние. Я думаю, причина подобного отношения заключалась в том, что Марину и самому нередко приходилось бывать в прошлом, и, в отличие от остальных, он мог понять, чем притягивает прошлое современного человека.
Кстати, с Мариным я виделся даже реже, чем с Шекспиром. Случалось, что он исчезал куда-то на несколько лет. Но в этом случае непременно объявлялся кто-либо из его помощников. Посылки с бумагой, чернилами и перьями доставлялись мне без задержки. А когда наступал момент отправиться в прошлое, кто-то неизменно оказывался рядом со мной. Чаще всего это был тот молчаливый светловолосый юноша, который принес мне первую посылку от Марина. За истекшие годы он превратился во взрослого мужчину.
А вот над Мариным годы были не властны. После двадцати шести лет нашего знакомства он оставался все таким же моложавым и подтянутым, как в тот день, когда я впервые увидел его в баре "Время от времени". Движения его, как прежде, были неторопливы, а взгляд – внимателен и остр.
В самом начале 1616 года по календарю Шекспира Марин неожиданно пришел ко мне домой, и у нас с ним состоялся серьезный разговор. Речь, естественно, шла о близящемся дне смерти Уильяма.
Марин сказал, что превосходно понимает мое нынешнее состояние. Ему и самому не раз приходилось оказываться в подобной ситуации, когда кажется, что именно от тебя зависят жизнь и смерть человека.
