Уильям Гибсон - Все вечеринки завтрашнего дня
Харвуд дал отбой.
Лэйни чувствует, что Ливия и Пако дергают его, торопят куда-то в другое место.
Он хочет остаться с Харвудом: расположиться бы друг против друга за этим столом и поделиться своим восприятием. Он был бы счастлив, к примеру, услышать, как Харвуд интерпретирует узловую точку тысяча девятьсот одиннадцатого года. Он хотел бы обсудить с Харвудом запуск "драконовских" нанофаксов. Он представляет, как отправляет (хотя этот термин здесь не годится) копию Лэйни, собранного из деталей, — вот только куда, да и кому?
Ливия и Пако тянут его туда, где это разрастается, и Лэйни видит, что оно изменилось. Ему интересно, давно ли Харвуд не рассматривал образ нового мира, — если, конечно, какой-то мир действительно может быть назван новым. Он спрашивает себя, будет ли у него шанс пообщаться с Харвудом? Он сомневается в этом.
Отнюдь не всему суждено случиться, напоминает он себе.
Но этому — суждено, откликается тихий спокойный голосок смерти.
Поцелуй мой член, отвечает ей Лэйни.
55. ТАЛАНТЛИВАЯ МОЛОДЕЖЬ
Позднее Фонтейн вспоминал, что, когда он проснулся, услышав за дверью какую-то возню, подумал не о своем "смит-и-вессоне", а о русском чейн-гане 43, спрятанном под слой штукатурки в марле, пропитанной гипсом добрых четыре месяца назад, — с глаз долой.
И удивлялся, почему, интересно, он сразу подумал об этой на редкость уродливой штуке, когда до его сознания дошло, что кто-то требовательно стучит в застекленную дверь.
– Фонтейн! — театральный шепот.
– Боже правый, — сказал Фонтейн, спустив ноги на пол. Он протер глаза и покосился на светящиеся стрелки бездушного черного кварцевого японского будильника, вроде как подарка Клариссы, которая любила подчеркивать, что Фонтейн частенько опаздывает, особенно платить алименты, хотя и владеет таким количеством старых часов.
Он и часа не спал.
– Фонтейн! — шепот женский, да, но не Клариссы.
Фонтейн натянул штаны, ноги ощутили неприятный холодок расхлябанных ботинок и взял свой "кит ган".
– Я буду говорить, что действовал в целях самозащиты, — сказал он себе, поглядев, что его загадочный мальчишка спит, беспечно развалившись на походной подушке и громко посапывая во сне.
Шаркая ботинками, он подошел к двери и увидел лицо скиннеровской девчонки. Под глазом у нее был здоровенный фингал, одежда грязная, и сама она очень испугана.
– Это я, Шеветта! — скребет по стеклу.
– Дорогая, не надо бить мои чертовы окна. — Фонтейн держал пушку за спиной, чтобы не вызвать ее подозрения, — как обычно он говорил через дверь, — тут он заметил, что девчонка была не одна; за нею стояли двое белых мужчин — один здоровенный русоволосый, похожий на копа, другой же напомнил ему профессора музыки, с которым он был знаком в Кливленде с полвека назад. Вид профессора вызвал у Фонтейна мурашки, хотя он не мог понять почему. Уж больно спокойный вид.
– Шеветта, — сказал Фонтейн, — я сплю.
– Нам нужна помощь.
– Кому это "нам"?
– Это вот Райделл, — сказала она. — Помнишь его?
Фонтейн вспомнил, хотя и смутно: парень, с которым она свалила в Лос-Анджелес.
– Райделл — и?..
Она хотела было ответить, замешкалась, растерянно оглянулась.
– Друг, — не очень убедительно сказал верзила, названный Райделлом. Он прижимал к себе дешевенький мешок на шнуровке, в котором, казалось, лежит большой термос, а может, и портативная рисоварка. (Фонтейн надеялся, что все это не окажется очередной сценой, когда его по ошибке принимали за владельца ломбарда.)
– Впусти нас, Фонтейн. У нас неприятности.
"Сейчас вы, наверное, сами ходячие неприятности, — подумал Фонтейн, — а иначе почему у тебя такой страшный фингал?" Он начал отпирать дверь, обратив внимание на то, что Шеветта вертит по сторонам головой, будто опасаясь нежелательных попутчиков. Этот похожий на копа Райделл тоже оглядывался. Профессор же пристально смотрел на него, на Фонтейна, и Фонтейн был рад, что держит в кармане "кит ган".
– Запирай дверь, — сказала Шеветта, войдя, наконец, в сопровождении Райделла и профессора.
– Не уверен, что хочу ее запирать, — заметил Фонтейн. — Может, я захочу вам на нее показать.
– Показать на дверь мне?
– Вам. Это слово во множественном числе. Показать вам на дверь. Следите за ходом мысли? Я спал.
– Фонтейн, на мосту полно людей с пушками!
– Конечно, полно, — ответил Фонтейн, трогая пальцем насечки на маленьком самовзводном бойке.
Профессор молча затворил дверь.
– Эй! — протестуя, воскликнул Фонтейн.
– Отсюда есть другой выход? — спросил профессор, глядел на засовы.
– Нет, — сказал Фонтейн.
Профессор осмотрелся, стена, возле которой спал мальчик, навела его на мысль.
– За той стеной — обрыв?
– Верно, — сказал Фонтейн, чувствуя странную обиду от того, что этот человек с такой легкостью получил у него информацию.
– А над вами никто не живет? — человек глянул вверх, на крашеный фанерный потолок лавки.
– Честно говоря, не знаю, — признался Фонтейн. — Если кто и живет, то очень уж тихо. Никогда их не слышал.
У этого копа Райделла, кажется, были проблемы. Он кое-как дотащился до застекленной витрины и со стуком поставил на нее вещмешок.
– Эй, слушай, ты же не хочешь сломать мне витрину?
Райделл обернулся, держась рукой за бок:
– Есть пластырь, широкий?
У Фонтейна, конечно, была аптечка для оказания первой помощи, но в ней не было ничего полезного. Там была парочка марлевых повязок производства аж 1978 года и хитроумная глазная повязка, с инструкцией вроде на финском.
– У меня есть электролента, — ответил Фонтейн.
– Что это?
– Эластичная лента. Серебристая, знаешь? Хорошо липнет к коже. Подойдет?
Райделл с трудом снял черную нейлоновую куртку и неуклюже, одной рукой, начал возиться с пуговицами измятой джинсовой рубашки. Девчонка бросилась помогать, и, когда она стянула с него рубашку, Фонтейн увидел серо-желтый свежий синяк. Плохой синяк.
– У вас что, авария? — он затолкал "смит-и-вессон" в карман штанов, не очень-то безопасный тайник, но удобный, учитывая обстоятельства. Потертое ореховое дерево рукоятки торчало наружу как раз настолько, чтобы было сподручно выхватить пистолет, если понадобится. Он достал катушку с лентой из верхней выдвижной секции старого металлического ящика для картотеки. Отмотал примерно фут; лента отошла с характерным звуком.
– Хочешь, наклею тебе эту штуку? Я клеил ею боксеров в Чикаго. На ринге, знаешь?
– Пожалуйста, — сказал Райделл и, сморщившись, поднял руку с ушибленной стороны.
Фонтейн оторвал отмотанный кусок ленты и осмотрел ребра Райделла.
– Эта лента — мистическая, понятно? — он резко, со щелчком растянул ее руками, повернув темной, клеящей стороной к Райделлу.
– Почему это? — спросил Райделл.
– Потому что у нее есть темная сторона… — Фонтейн продемонстрировал, — и светлая сторона… — он показал серебристую тусклую изнанку, — и она не дает Вселенной распасться на части.
Райделл завопил было, когда лента приклеилась, но сдержался.
– Дыши, — сказал Фонтейн. — Дети есть?
– Нет, — выдавил Райделл.
– Ну, — сказал Фонтейн, готовя следующий кусок, подлиннее, — ты должен сейчас подышать точно так, как приказывают бабам, когда у них схватки. Итак: выдыхай…
Процесс пошел быстрее, и, покончив с перевязкой, Фонтейн смотрел, как Райделл застегивает пуговицы сразу обеими руками.
– Добрый вечер! — внезапно сказал профессор; услышав, Фонтейн обернулся, все еще держа катушку с лентой в руках, и увидел, что мальчик уже не спит — сидит, широко распахнув свои карие невидящие глаза, и таращится на человека в серо-зеленом пальто. — Хорошо выглядишь. Это твой дом?
Что-то шевельнулось в глубине глаз мальчика, посмотрело и втянулось обратно.
– Вы что, знакомы? — спросил Фонтейн.
– Мы встретились вчера поздно вечером, — ответил профессор. — Здесь, на мосту.
– Минуточку, — сказал Фонтейн. — Он стянул у вас часы?
Человек обернулся и без выражения молча уставился на Фонтейна.
Фонтейн почувствовал угрызения совести.
– Все в порядке, — сказал он. — Я их просто спрятал, чтобы он не сломал.
– Понял.
– Это чудесные часы, — сказал Фонтейн. — Где вы их достали?
– В Сингапуре.
Фонтейн перевел взгляд с продолговатого лица человека, который, скорее всего, вовсе не был профессором музыки, на ничего не выражающее лицо мальчишки.
– Я вижу, вы прячете пистолет в кармане, — сказал человек.
– Я просто рад вас видеть, — сказал Фонтейн, но никто не засмеялся.
– Каков калибр пистолета?
– Двадцать второй.
– Длина ствола?
– Четыре дюйма. Не для прицельной стрельбы, — сказал Фонтейн, — но для ствола в четыре дюйма бьет вполне точно.
От того допроса он сильно занервничал, ему захотелось почувствовать пистолет в руке, и в то же время ему было ясно, что если он дотронется до него, что-то непременно случится. Непременно.
