Вячеслав Рыбаков - Очаг на башне
Прижала кулаки к щекам и так стояла, потрясенная. Поинтересовался здоровьем. Не ответила. И слава богу, можно не беспокоиться!. Все в порядке. У ребенка нет ответственности, играет, и все. Раз игрушка, два игрушка. Одна поднадоела – взял другую. Это в благодарность за все, что я сделала. Я же мужиком его сделала! Чего стоило терпеть его бесконечную нервную слабость? Чего стоило нежно успокаивать, а домой ехать потом в боли неудовлетворенности, как в огне? Я же не девчонка! А теперь в любой момент скажет: тебе с твоим Антоном надо съехать. И я ответить-то ничего не смогу – действительно, живу здесь бесправно, по милости...
Поняла, что плачет. Какая подлость все! Чем кончается!
Ну, нет! Она вытерла слезы углом фартука, злобно шмыгнула носом. Я тебе не Лера твоя! Я тебе не позволю!
Она не обернулась, когда он вошел, и лишь с тоской вздохнула. Даже достоинства нет. Прогнали, он повременил чуток и опять идет. Его бьют, а он не плачет, веселее только скачет. Детская загадка. Думаете, мячик? Нет, глупенькие, – мой сожитель.
– Ну, как ты тут? – весело осведомился он. – Помощь не нужна?
– Симагин, – спросила она прямо, – ты меня еще любишь?
Он издал горлом какой-то странный звук.
– Или как? – спросила она и повернулась к нему. А он упал на колени и прижался лицом. Потом задрал платье и с какой-то деланной страстью принялся целовать ее сомкнутые бедра, трусы на лобке. Вот и все, думала она, глядя в стену и машинально придерживая подол. Интересно, что сделал бы Вербицкий? А этот не умеет. Не испытал, не знает, не может. Где мудрый, сильный, способный спасти? Я устала, думала она, с досадой чувствуя, как отвратительные ладошки похотливо поползли вверх по ее голым ногам. Устала заботиться. Хочу, чтобы заботились обо мне. Меня лелеяли, как ребенка. Но этого не будет. Никогда. Выбор сделан, вот он. По-мальчишески меня раздевает, словно постель – панацея от всех бед.
– Подожди, – она резко отстранила его руки, оттолкнула голову. – Подожди, – он растерянно, как побитый щенок, смотрел снизу. – Встань! – она отступила на шаг, почти злобно поправляя одежду, и он медленно поднялся. – Ты мне словами скажи!
– Люблю, – сказал он. – Ася! Побойся бога, что вдруг...
– А тогда почему ты на мне не женишься?! – звонко выкрикнула она.
– Как не женюсь? – и вдруг до него дошло. – Аська! И в этом все дело? Как ты меня напугала! – он облегченно засмеялся – Погоди. А кто отказывался? – он лукаво, как идиотик, погрозил ей пальцем.
Ася почувствовала, что сейчас опять заплачет.
– Полтора года! – закричала она рвущимся голосом. – Я столько сделала для тебя! Ну я же хотела, чтоб ты меня упросил!
– Асенька, милая, – с тупой ухмылкой он попытался ее облапить, и снова она отпрянула. – Ну хорошо, хорошо, упросю!
– Нет уж, хватит разговоров! Завтра же!
– Ася... – озадачился он. – Что такое стряслось? У меня же часа свободного нет... Вот с конгресса вернусь. Как раз и костюм поспеет, – опять заулыбался. – Будет тебе компостер!
– Ну, разумеется, – зло усмехнулась Ася. – Опять работа.
– Ася! – он развел руками. – Ну посуди сама... Мне не ехать? Ну хорошо, завтра я... Ой, что будет. Хорошо. Завтра я пойду и...
– Нет-нет. Ехать надо. Тем более, Вайсброд отказался – ты должен продемонстрировать лидерство...
Остаток вечера прошел в обоюдных усилиях изобразить покой и беззаботность. Ася заботливо налила Симагину чаю, с ужасом ощущая приближение ночи. Муж, думала она тоскливо. Муж объелся груш...
– Я буду скучать без тебя, – говорила она, сидя напротив него и подпирая подбородок кулачком. – Ты позвони своему Вербицкому, пусть рассказы принесет. Хоть читать буду. Хоть о тебе с ним поговорю.
– Обязательно. Ты в книжку переписала телефон с карточки, что он оставлял?
– Да, – подтвердила Ася со странным чувством, будто что-то украла и обсуждает кражу с ничего не подозревающим потерпевшим.
– Только ты не шипи на него...
Непонятное раздражение полыхнуло в ней.
– Никогда я на него не шипела и не собираюсь! – крикнула она. – Он мне не нравится, вот и все! Но он твой друг, и я не хочу, чтобы ты говорил: любовница перессорила меня с друзьями!
– Ну ладно, ладно, – промямлил Симагин, ошарашенный этой необъяснимой вспышкой. – Не надо ради меня...
– Нет, надо! – отчеканила Ася, успокаиваясь. – Надо делать кое-что и опричь души, если хочешь, чтобы была семья, а не так, лужайка. Тебе это еще предстоит понять.
Чаепитие закончилось в молчании, и лишь когда они пошли в спальню, Ася в отчаянии решилась:
– Симагин, – сказала она почти виновато и на удивление фальшиво. – Знаешь, что? Не ложись сегодня со мной.
Он остановился.
Она изготовилась врать о том, будто ему необходимо отдохнуть перед конгрессом, будто ради него она отказывает себе и ему в радости – в голове замелькали спешно примеряемые слова и фразы, но сказать она ничего не успела. Его лицо вдруг словно осветилось и стало немного похоже на то, каким было прежде всегда.
– Милая, – проговорил он. – Милая Ася. Жена моя... И все.
Она чуть оттаяла. Захотелось сказать что-нибудь такое же теплое в ответ,
– Что, солнышко мое? – она засмеялась. – Что, дождик?
Сфальшивила.
С тяжелым сердцем уезжал Симагин в Москву. Ася проводила его до поезда, дав по дороге массу полезных советов, – он почти не отвечал. С рук на руки она передала его Карамышеву и Кашинскому, курившим у вагона. Постояли вчетвером, потом те ушли. Перрон мокро блестел, было зябко; тревожно пахло дымом, вокзалом. Прощанием. Симагин держал холодную Асину руку, и ему казалось, что он никогда больше не вернется сюда. Надо было всей грудью броситься на стеклянную стену, которая внезапно разделила их всерьез; швырнуть себя, распарывая кожу, и, вместе с фонтаном острых осколков, вместе с потоками крови вылететь к ней... Но он уже не знал, как. Он только мял ее отрешенную ладонь, старался поймать взгляд – но ладонь не отзывалась и взгляд улетал в сторону. Казалось, Ася ждет не дождется, когда поезд отправят и тягостный ритуал будет завершен... Но этого же не могло быть!
Могло. За неделю он стал чужим. Совсем. Угар прошел. Начиналась взрослая жизнь. Она – жена, и все. Пусть нет пока штампа. Будет. Пользоваться собой на дармовщинку она не позволит больше. Не те года. Собрала, не терпя возражений, его чемодан. Поехала провожать. Несла портфель с бумагами. Семья – это добросовестное выполнение долга. Да, до некоторой степени – ритуал и навык. Работа. Независимо от настроения. А я не привыкла халтурить ни в чем. Теперь они стояли на мокром перроне. Симагин маялся. Еще не понял, что жизнь не праздник. Еще хотел, чтобы то вернулось. Ничто не возвращается. Не могу я скакать влюбленной дурочкой всю жизнь. И не хочу. Наворотила глупостей, хватит. Пора заняться собой. Идиотство: болтаю на четырех языках, подрабатывала переводами, покуда не пошла к Симагину в содержанки, – и без диплома. Она думала об этом уже не впервые, и всякий раз эти мысли обрывал тот, внутри, накрепко прибивший ее к беспросветности. И снова жуткая тоска подступала к горлу. И тоска, и дождь были бесконечны. Как стояние на перроне. Симагин всегда будет требовать невозможного. Привык. Надо поставить его на место, когда вернется. Ох, ведь через две недели он уже вернется. Надо будет встречать его и слушать...
За исхлестанным окном неслась рокочущая дождливая мгла, изредка проплывали размытые огни. Сзади беседовали Карамышев и Кашинский, они что-то обсуждали, смеялись, а вокруг многообразно коротал вечер весь плацкартный вагон: гомонил, гулял, ел куриц, перекидывался в картишки и в шахматишки... Летом купе не достать, хоть удавись, а Симагин еще уступил место какому-то старику в протезе, и теперь у него было нижнее боковое – его задевал всяк проходящий. Он так ничего и не сказал. Полез в вагон, неловко чмокнул Асю в мокрую холодную щеку, которая была ему с готовностью подставлена, – словно Ася заранее знала, что он будет целовать в щеку, а не в губы. Он сразу вспомнил, как прошлым летом они ехали свердловским поездом к нему в Лешаки, – снаружи летел теплый, пышущий розовыми отсветами вечер, и Ася стояла у окна взволнованная, гордая... что я не так сделал?! Что?! Ну не мог я не ехать! Он замотал головой, катаясь по настывшему стеклу лбом. А в ночи плыли белые пятна и тонули в пелене, поезд длинно и равномерно летел, раздвигая дождь приземистым лбом, плавно изгибался, грохотал, наматываясь на мокрые рельсы. Зачем я такой в Москве? А за семьсот километров одинокая Ася и одинокий Антошка – зачем? Невозможно, пробормотал он. Невозможно. Что невозможно? Подсел Кашинский; посасывая ароматный леденчик, стал рассказывать, какая, оказывается, замечательная у Симагина жена. Поезд рокотал глухо и влажно, будто шел по морскому дну, Ася уплывала, как размытый огонь в ночи, неотвратимо надвигалась Москва, Симагин чувствовал ее наползание из-за прочеркнутого рельсами горизонта и катался лбом по холодному стеклу.
