Александр Громов - Тысяча и один день
Но ничего подобного не произойдет: мой противник попрыгает на мне, а когда ему надоест, начнет швырять меня, молотить по болевым точкам, отрывать мне уши или откручивать конечности – выбор за ним. По окончании экзекуции секунданты отнесут в угол то, что от меня останется, и приведут в кондицию к началу решающего раунда.
Мне скучно. Господи, почему не скучно ИМ?! Нет, не понимаю…
На седьмом раунде я показываю всем, что все-таки я – Молния. Кручусь, верчусь, вьюсь ужом, не даю к себе прикоснуться, зато сам не упускаю случая достать не столь поворотливого Тамерлана. Он обескуражен, а я с канатов неожиданно делаю сальто через его голову и сразу же заднее сальто с захватом коленями головы противника. Это мой коронный номер. Движение бедер – и голова Тамерлана с внятным хрустом поворачивается на недозволенный угол. У мертвеца подгибаются ноги, он валится мешком. Зрители ревут от восторга, а я с ожесточением пляшу на трупе, пока меня не оттаскивают. Готово: чистая победа.
Иных, кстати, у нас не бывает.
Чтобы унести Тамерлана с ринга, требуются усилия четверых крепких служителей. Я ухожу последним, приплясывая и приветствуя зал поднятыми руками. Конечно, теперь уж никаких воздушных поцелуев! Публика – это святое. Гойко Молотилка однажды забылся и получил от охранницы такой разряд, что потом недели три дергался и заикался.
В меня летит всякая всячина: обертки, огрызки, банановая кожура, пустые банки из-под напитков и ничего опасного для жизни. Публике понравилось, проигравшие простили мне потерю ставок. Если так пойдет дальше, через несколько месяцев я стану одним из фаворитов в шоу Мамы Клавы и начну проигрывать бой за боем, пока ставки на меня не упадут. А тогда…
Неужели публика не понимает этой простейшей механики? Или мы так смачно убиваем друг друга, что деньгами пустоголовых юниц распоряжаются голые инстинкты?
Очень может быть. Социально нестабильная молодежь глупа – иначе не была бы социально нестабильной в нашем ухоженном мире. Кто поумнее, того на «Смертельную схватку» не заманишь. А толпа – и вовсе организм особенный, мозг у нее один на всех, и тот спинной.
– Как это выглядело со стороны, Мама?
Красная, распаренная, словно сама только что сошла с ринга, где ей не очень повезло, она тем не менее находит для меня улыбку:
– Замечательно, Тим. Я очень довольна тобой, мой мальчик…
Отчего-то она вздыхает совсем не радостно.
Это настораживает.
В раздевалке крепкий запах пота. Намусорено. Как обычно, Тамерлан, огромный, голый и волосатый, обтирает себя бумажными полотенцами и швыряет их на пол, вместо того чтобы сразу пройти в душ. При виде меня он иронически подмигивает левым глазом – правый заплыл.
– Нормально?
– Угу, – отвечаю я, осторожно щупая нос и подбитую бровь. Переносица вроде цела, но нос уже опухает и спустя час-другой дойдет до кондиции спелой сливы. Ребра побаливают, но умеренно. Дышать нетрудно, значит, переломов нет. – А ты?
– Что мне сделается…
– Покажи хоть раз, как ты это вытворяешь, – прошу я.
– Что «это»?
– Хруст позвонков. Только не говори мне, что ты ими и хрустел.
– Нет, конечно, – улыбается Тамерлан и производит горлом короткий смачный треск. – Вот так примерно.
Я пытаюсь повторить – с более чем скромным успехом.
– Так лягухи в болоте квакают, – не без удовольствия замечает Тамерлан. – Потренируйся без меня денек-другой, а если ничего не выйдет, брось. Не каждому это дано. Жак Ягуар был классный боец, а тоже не умел.
Самомнение у Тамерлана отменное: все-то он умеет лучше других… Я решаю сменить тему:
– Что это Мама вроде не в себе?
– Привет! – Тамерлан делает вид, что поражен моей неосведомленностью. – Ты ничего не знаешь, что ли?
Я неопределенно пожимаю плечами. Что это я, интересно, обязан знать?
– Откуда? Вчера меня тут не было, да и позавчера тоже…
– Так это не позавчера началось. Контору-то нашу прикрыть решили, вот так вот.
– Удивил! Ее уже год прикрыть пытаются…
– Теперь точно, – безапелляционно говорит Тамерлан. – Совет Цензоров разразился постановлением: запретить все зрелища, культивирующие грубую силу и жестокость, как растлевающие молодежь, дискредитирующие женское начало и не ведущие к социальной гармонии. С нас и начали.
– Муниципальный совет? – интересуюсь я.
– Если бы. Федеральный. Так что неделю-другую Мама Клава еще побарахтается, сунется туда-сюда с протестами и подмазкой, а потом – все. Можешь искать себе новую работу.
– Не проблема.
– Тебе да, ты техник, – невесело ухмыляется Тамерлан. – А мы училищ не кончали…
Судя по вою амфитеатра, сильно приглушенному на пути по коридорам к раздевалке, на ринге следующая пара. Зрители не жалеют голосовых связок.
– Интересно, где теперь эти сопливки будут отводить пар в свисток? – риторически спрашиваю я.
– А ты не знаешь?
К сожалению, я очень хорошо это знаю.
– Неделю-другую, говоришь?
– Если не меньше.
– У Мамы Клавы хорошие связи…
Тамерлан качает головой:
– Не поможет. Если уж с самых верхов пошло, дело труба. На месте Мамы я бы вообще не дергался.
– Тебе трудно оказаться на ее месте… Кстати, не знаешь, почему Мама вызвала именно меня? Он пожимает плечами:
– Полагаю, не случайно. После Саблезубого у меня наилучший контакт с Ураганом, потом с тобой. А Ураган сегодня занят в другой паре.
– Как это Саблезубого угораздило?..
– У него не просто тяжелое сотрясение, у него еще перелом свода черепа, – сообщает Тамерлан и вдруг ухмыляется. – Это я ему устроил.
– Зачем?
– Много знал. О тебе.
– Откуда?
– А я знаю? Проворонили мы где-то. Он, дурак, не сообразил, что с такой информацией ему самому крышка. А так хоть жив останется… может быть. Но не заговорит еще долго, это точно.
Под тугими горячими струями не очень-то поговоришь – приходится кричать. Лучше уж вовсе не раскрывать рта. Для говорильни лучше подходит не душ, а раздевалка, когда в ней не толкутся посторонние. Там всего один замаскированный микрофон в вентиляционной отдушине, да и то мы давно замкнули провода. Никто и не хватился.
Пока мы смываем пот и молчим, если только фырканье считать молчанием, я лихорадочно соображаю: откуда Саблезубому стало известно обо мне то, чего ему знать совсем не следовало? Видеть мою тайную способность в действии он ну никак не мог. Стало быть, кто-то сболтнул – но кто из пятерых, включая сюда Тамерлана, мог это сделать? А главное, насколько широко пошла утечка?
Говорили же мне: мало-мальски надежная конспиративная ячейка должна состоять максимум из четырех человек, считая и руководителя, а никак не из шестерых! Тут даже не обязателен провокатор: бойцы из шоу Мамы Клавы – люди в большинстве простодушные, кто-то мог случайно проболтаться дружкам за кружкой пива…
Оказывается, холодный озноб с мурашками под горячим душем – это вполне возможно.
Раздевалка уже не пуста: в ней сидят Ваня Динамит, чей бой уже закончился, и Гойко Молотилка, вообще не задействованный в сегодняшней программе. Оба наши. Один застегивает пуговицы, другой одет и переодеваться в трико явно не собирался.
– Ты-то чего сюда заявился?
– Тебя, дурака, повидать, – усмешливо отвечает Гойко, а за усмешкой – я вижу – припасена порция яда. Сейчас Молотилка попытается испортить мне настроение.
– Ну и как я тебе – нравлюсь?
– Насчет Саблезубого уже знаешь?
– Угу.
– И гадаешь, от кого из нас пошла утечка, так? Медленно качаю головой:
– Я в предатели никого не записываю…
– А в болтуны? – прищуривается Гойко.
– Не знаю… Да что ты на меня так смотришь? Честное слово: не знаю.
– Он не знает, – сообщает Гойко Ване Динамиту, будто тот от рождения туг на ухо.
Ваня молча кивает. Молчит и Тамерлан, хотя ему еще не известно то, что, кажется, знают Динамит и Молотилка.
Я свирепею, но не показываю виду. Это трудно.
– Знаешь, так говори. Кто из нас?
– Ты.
Обвинение столь дико, что из меня выскакивает нервный смешок.
– У тебя с головой все в порядке?
– У меня-то да, а вот насчет тебя не уверен. Это уже по-настоящему смешно. Гойко хочет еще что-то сказать, но я вклиниваюсь в паузу:
– Погоди, давай разберемся. Ты хочешь сказать, что я сам – сам! – разболтал кому-то о своем… о своей аномальности? Так? Я правильно понял?
– Ты не разболтал, ты сделал хуже – показал. Три дня назад в бою с Саблезубым. – Гонко каменеет лицом и вбивает в меня слова, словно гвозди. – Вспомнил? Конспиратор! Ты показал это Саблезубому и вместе с ним трем тысячам баб! Трем тысячам!
Пытаюсь возразить – и не могу. Так и стою с раскрытым ртом, а Молотилка молотит дальше:
– Тебе на себя плевать – это только твои проблемы. Тебе плевать на нас – хрен с тобой, ради дела мы много чего перетерпим! Но тебе, оказывается, плевать на наше дело – вот тут мы будем возражать, имей в виду…
