Вячеслав Рыбаков - Очаг на башне
– Замечательная музыка. Так и хочется танцевать, – остановилась и сказала искусительно: – Я вас так стесняюсь.
– Правда, давайте потанцуем, – вдруг тоже как-то застеснявшись, предложил Симагин.
– А ваша жена? – спросила Таня. – Она вас поймет?
– Не знаю, – честно сказал Симагин.
– Скажите, Андрей Андреевич, – она огладила платье на груди и спросила едва слышно: – А я... вам нравлюсь?
– Очень. Вы же видите, Таня.
– Я красивая, да?
– Да.
– Я же совсем молодая.
– Совсем, – ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была еще игра – и уже не только игра, и он опять не понимал, что.
– Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная и добрая девочка.
– Глядя на вас, Таня, – чуть перехваченным голосом сказал Симагин, – в это нельзя не верить.
– Я в вас влюблена по уши.
Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:
– Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой?
У него совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом ему в лицо, спросила еще:
– Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не так, простите, – всполошенно прервала она себя и поправилась: – И она, и я?
– А вы бы хотели? – только и смог спросить он, но она, не давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно это разумелось само собой:
– Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То была не игра – волшебство. Юная фея нашла тон с таким пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения, сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными собеседниками, но почти никогда – с теми, с кем пылесосят квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
– Я был бы очень горд, Таня... очень... счастлив. И очень бы всех любил. И... очень много мог бы, гораздо больше... – он с силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: – Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось друг другу врать. А это, наверное, невозможно...
Она смотрела на него с восхищением и печалью.
– А жена вас часто не понимает?
– Случается... Наверное, как и я ее.
– Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
– Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно и все валится из рук.
Она пошла в его руки.
Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы, замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая – она поняла, она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце, изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной. Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что хотела – настолько оглушающим оказалось это простое прикосновение.
– Вы не осуждаете меня?
– Я преклоняюсь перед вами.
– Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти. Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы там ни было. Иначе жить незачем.
– Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю – это значит, помогаю, пока не сдохну.
– Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
Он хотел спросить: "Откуда вы знаете, Таня?", но спросил:
– Мне можно поцеловать вас?
Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и плотнее вжалась грудью в его ладонь.
– Вам все можно.
– Все?
– Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу, чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет людям. Всем-всем.
Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: "Нет, нет, подождите чуточку...", а он уговаривал шепотом, властно и нежно умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом, страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев, развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить, как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки рук и ног – терпкая судорога била его и ее друг о друга долго, долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным, грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали: удаляется... отламывается... гаснет.
– ...Какая ты актриса, – сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:
– Лиса Патрикеевна. По должности положено.
– Ничего себе по должности, – он озадаченно покрутил головой. – Хорошенькие же у вас там должности... Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
– Ты сам, между прочим... Казанова. Такое мне нашептывал!
– Правда? – глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:
– С неба сыплется снежок! Жить на свете – хорошо!
– Неужели помнишь?
– Самый светлый день, – сказала она его словом, и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: – Мне было так светло.
Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.
– Расскажи мне мой стих, – попросил он.
– Думаешь – забыла? – она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:
– С неба сыплется снежок,
Жить на свете – хорошо.
Я слепил себе снежок,
А потом слепил ышшо.
– Здорово! восхитился Симагин. – Даже про "ышшо" запомнила!
– Не мешай.
Я снежком в тебя попал,
А другой тебе отдал.
Ты промазала в меня
И сказала: жизнь – фигня.
Я еще снежок скатал
И опять тебе отдал.
Ты отнекиваться стала,
Это что-то означало.
Я нагнулся мало-мало,
Как бы что-нибудь нашел.
Ты стрельнула и попала,
И победно закричала,
Заплясала, и сказала...
Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и закончила:
– Жить на свете – хорошо.
Симагин слушал, улыбаясь до ушей. Потом перевел дух – оказалось, он не дышал, пока она читала – и благодарно прижался щекой к ее упругому бедру.
– Ты мог бы стать большим поэтом, – сказала она лукаво.
– Будешь издеваться – побью.
– Это мысль. Знающие женщины говорят, что когда любимый бьет – это ни с чем не сравнимо.
Он легонько шлепнул ее.
– Давай отложим, – сказала она мягко. – Я же никуда не денусь. А сейчас спи, любимый.
Он закивал, гладя щекой ее гладкую кожу.
Самый светлый день... Симагин был истерзан стыдом, уже две недели не встречался с Асей, даже не звонил – и вдруг она позвонила ему на работу сама, как ни в чем не бывало. Куда ты пропал, солнышко? Я соскучилась ужасно. Знаешь, мама сейчас в творческом доме в Комарове, переводы свои переводит, мы с Антоном едем к ней на субботу. Присоединяйся, сейчас красоти-ща. Пообедаем там, оставим ей Тошку и побродим всласть! Не пожалеешь!
Мир был скован бесснежным морозом, беззвучным и голубым. Покрытый изморозью, твердый, как дерево, песок глухо отстукивал под ногами. Нескончаемый напевный шелест стоял над морем, затянутым стеклянной чешуей трущихся друг о друга льдинок, рубиновый свет декабрьского солнца переливался в них и скользко сверкал.
День угасал, когда Ася и Симагин свернули в лес. Снежная крупа тонким слоем припорошила песок и хвою на открытых местах; под огромными елями угрюмо темнели неукрытые бурые пятна. Розовый отсвет неудержимо таял, воздух заполняли прозрачная синяя мгла и тихая печаль не то умирания, не то освобождения. Здесь, вдали от плоского шелестящего простора было потусторонне тихо, и Асе взгрустнулось; Симагин, чувствуя себя виноватым за все, начал придуриваться, как умел, смешить, пытался залезть на дерево, затеял игру в снежки... а стих сложился сам собой после того, как Ася влепила ему нашпигованным песчинками и хвоинками снежком в аккуратно и якобы невзначай подставленную филейную часть.
Возвращались, почти не разговаривая, и были так всеобъемлюще, так по-зимнему нежны друг с другом, что в тот вечер Симагин смог взять ее.
Вспоминая и улыбаясь, он заснул.
Она некоторое время сидела, не двигаясь, и коротко взглядывала на его мальчишескую спину с выпирающими лопатками и позвонками. Смотреть было нельзя – он хоть и отвернулся, но спал невыносимо чутко. А ей нравилось смотреть. Очень осторожно она легла и укрылась. Как сегодня чудесно. Даю счастье. Никто так не может, одна я. Был хмурый, усталый. И вот засверкал. Ей хотелось еще прильнуть, почувствовать кожу кожей. Он спал. Как он выматывается. Как он красиво спит. Хочу все время быть женщиной. Не просто человеком, который заботливо маячит рядом, – желанной. Всеми желанными. Хочу, чтобы Вербицкий больше не приходил.
