Дэвид Зинделл - Хранитель Времени
– Тува ви лалунье, – сказал, облизнувшись, мальчик. Наверное, он думал, что Соли рассказывает мне про пир. Соли потер затылок и продолжил:
– Это Анала сказала мне насчет мальчика. Никто из женщин не думал, что он выживет, даже Чандра, которая нянчила его, когда Катарина… когда мы вернулись в Город. Но он выжил. Чудо, правда?
Я смотрел, как мальчик играет крошечным костяным копьецом в кулаке своей куклы. Подбородок у него был длинный, как у меня, до того как я переделался в алалоя, а в густых черных волосах сверкали рыжие нити.
– Но они же убили Катарину! Объявили ее сатинкой. Почему же они не придушили ее ребенка и не зарыли его в снег?
– Это у них не в обычае.
– Мне даже в голову не приходило, что он выживет. Никогда этого не видел. Не догадывался.
Соли соскреб засохшую под носом кровь и кашлянул.
– Говорят, он крутой парень. Чандра сказала, он почти никогда не плачет – не плакал даже, когда обжег руку о горючий камень.
Я поморгал и сказал:
– Катарина перед смертью должна была видеть, что он выживет. Почему же она мне не сказала?
– Такие уж они, скраеры.
– Как его зовут? – снова спросил я, забыв, что деваки не дают своим детям имен, пока тем не исполнится хотя бы четыре года.
– У него еще нет имени, но Хайдар хочет назвать его Данло Младший в честь своего деда.
Я зажмурился и потряс головой.
– Ну нет – он будет пилотом, и люди назовут его Данло Миротворец, потому что он возглавит миссию в Экстр. Он выучится цифрам и геометрии, он будет знать названия звезд…
– Нет, – мягко возразил Соли. Мальчик тем временем выковырнул орех из мешка, разгрыз его своими крепкими белыми зубками и улыбнулся мне.
– Он мой сын! – крикнул я.
– Нет, теперь он сын Хайдара. Названый, да, но Хайдар любит его так же, как родных сыновей. Хайдар единственный отец, которого он знает. Он будет хорошим…
– Нет! – Я сделал шаг к нартам. – Он мой сын, и когда он впервые увидит Город, он закричит: «Вот мы и дома, отец!»
Соли, покачав головой, показал мне на торосы у берега. Хайдар, Вемило, Сейв, Джонат и Чокло стояли среди голубых льдин и смотрели на нас. На них были охотничьи парки, и каждый держал в руке копье для охоты на шегшея. Я поднял руку с раскрытой ладонью, но только маленький Чокло – уже подросший – улыбнулся в ответ. Мне всегда нравился Чокло.
– Когда Анала показала мне мальчика, – заговорил Соли, – она сказала, что Хайдар с Вемило и Чокло ушел охотиться на шегшея. Вот почему я так долго не возвращался – нужно было спросить разрешения у Хайдара. Придя с охоты, он сказал, что я могу свозить к тебе мальчика на нартах. Попрощаться – понимаешь? Он сказал, что мальчик должен повидать своего родного отца, прежде чем распрощаться с ним навсегда.
Я стоял, опустив глаза. Я знал заранее, что скажет Соли, и все-таки его слова ошеломили меня. Я подошел к нартам и взял мальчика на руки – он был тяжелее, чем могло показаться.
– Падда. – Глядя на меня с любопытством, он запустил свои длинные пальчики мне в бороду, разглядывая рыжие волоски в ней. – Падда. – В его голосе не было эмоций. Он произносил девакийское слово «отец» как нечто абстрактное, как имя невиданного прежде зверя.
– Данло. – Я поцеловал его в лоб, такой же формы, как мой прежний. – Сынок.
Я поставил его, и он тут же побежал к хижине, чтобы посмотреть, что там внутри. Глядя в тихое синее небо, я несколько раз сглотнул. Глаза жгло, и меня удивило, что они остались такими же сухими, как застывший воздух вокруг. Быть может, моя проклятая исковерканная душа уже утратила способность плакать.
– Мне нельзя будет взять его с собой, – сказал я Соли.
– Нет.
– Мой сын вырастет, считая себя уродом, неполноценным алалоем.
Соли молча почесал нос.
Из хижины донесся восторженный смешок. Я пролез внутрь. Данло нашел книгу Хранителя и листал ее, ковыряя пальцем похожие на черных козявок буквы.
Глядя сквозь полумрак и холод хижины на безграничные возможности, я острожно взял у мальчика книгу, сказав:
– Ли лос книга.
Он рассердился, потому что я забрал у него новую игрушку, и злобно посмотрел на меня. Я испугался ярости в его глазах – она кольнула меня, как копье. Но тут любопытство вернулось к нему, он улыбнулся и спросил:
– Ки лос кника?
– Книга – это просто куча листов, скрепленных вместе. Ничего интересного.
Чуть позже я нагрузил нарты и сказал на ухо Соли, который стоял, держа Данло за руку:
– Не позволяй моему сыну расти в невежестве. Расскажи ему, что небесные огни – это не просто глаза умерших. Расскажи ему о звездах, ладно?
Я развернул нарты к востоку, и Соли сказал:
– Хорошо.
– До свидания, Данло. – Я поднял мальчика вверх. Его длинные волосы так хорошо пахли, что я поцеловал его еще раз. Потом пожал вынутую из рукавицы руку Соли и ему тоже сказал «до свидания».
– До свидания, – сказал он и сделал нечто поразившее меня. Он притянул меня к себе так резко, что я чуть не упал, и крепко поцеловал в лоб. Его шероховатые губы обожгли мою холодную кожу – она горит и по сей день. – Лети далеко, пилот, и удачи тебе.
Я крикнул собакам и погнал нарты под ветер по сверкающей снежной равнине. Я не стал оглядываться назад, но в своих мыслях и мечтах оглядываюсь то и дело. Я не верил, что увижу кого-то из них снова. «Не увидишь, – сказал мне шепот, – никогда не увидишь». Воздух был так жесток, что глаза мои наполнились слезами.
Я подхожу к концу своей повести. О пути домой осталось рассказать не так уж много. Когда мы с собаками доели орехи и мамонтовое мясо, нам пришлось поголодать. Я вскрывал много аклий, но тюлени больше не выходили мне на копье. Почти все время стояли сильные морозы. Дважды я отмораживал себе пальцы ног – они и до сих пор ноют в холодные дни. Когда Город стал уже почти виден вдали, налетела метель. Пятнадцать дней я лежал вместе с полузамерзшими собаками в наспех построенной хижине, читая книгу Хранителя и слушая бурю. Арне и Бела умерли от холода и голода, и я похоронил их в снегу.
Где-то записано, что на девяносто первый день глубокой зимы 2934 года Мэллори ви Соли Рингесс, потерпев неудачу в исканиях Старшей Эдды, вернулся в свой родной город. (Мне сказали, что так заканчивается знаменитая фантазия Сароджина «Нейропевцы».) По возвращении меня встретила одна из самых горьких иронии моей жизни: академики, мастера и большинство других не захотели поверить, что я «вспомнил» Старшую Эдду. А некоторые, в частности Главный Генетик, еще и высмеяли меня. Они смеялись до последнего дня года, когда величайший наш мнемоник, Томас Ран, снял свои одежды, закрыл глаза и погрузился в один из бассейнов Обители Розового Чрева. Он ушел в сумрак далекого прошлого, вызвал память, заложенную в каждом из нас, и услышал, как слышал и я, шепот Старшей Эдды. С радостью (и преувеличенной гордостью) он обучил этой технике других специалистов своей профессии. Известие об этом великом мнемоническом открытии быстро распространилось по Академии. Много дней я не мог выйти на самую уединенную ледянку без того, чтобы какой-нибудь послушник, дернув за рукав своего соученика, не указал с благоговением на меня. Даже некоторые эталоны, не питавшие почтения ни к кому из людей, избегали моего взгляда, говоря со мной. Меня это очень смущало – уж лучше было терпеть насмешки, чем преклонение.
Вскоре после этого Коллегия Главных Специалистов сделала меня правителем Ордена. Я тут же занялся восстановлением Пещер Легких Кораблей и примыкающих к ним разрушенных кварталов Города. Я послал роботов в горы за Уркелем добывать камень, и в двадцатый день средизимней весны мы заложили фундамент большого (грандиозного, как говорили некоторые) шпиля. С течением серых метельных дней игла из розового гранита поднималась над вновь отстроенными Крышечными Полями, над зданиями и башнями района, называвшегося теперь Новым Городом. Через год, по завершении строительства, шпиль должен был стать самым высоким во всем Городе. Я назвал его Шпилем Соли, к удивлению и испугу всех, кто полагал, что я питаю к своему отцу лютую ненависть.
За это время я предпринял маленькую экспедицию в опечатанную башню Хранителя Времени. Я взобрался на самый верх. Снег, налетевший в выбитые окна, засыпал все многочисленные часы Хранителя. Я откопал их и приказал убрать снег и снова застеклить окна, решив устроить в башне музей.
В ее подвале я обнаружил множество старинных книг, целую библиотеку замшелых томов в кожаных переплетах. По сей день я продолжаю читать их. По длинным каменным коридорам я спустился в самую глубину башни, заглянул в мою старую камеру и отворил тяжелую дверь смежной, где слагал свою предсмертную поэму воин-поэт. Там пахло пылью, пометом и смертью. Кости поэта дочиста обглодали гладыши, норами которых изобиловало подземелье. Красное кольцо воина и кольцо поэта блестели среди длинных пальцевых фаланг. Итак, воин-поэт все-таки умер. Я вспомнил, что пообещал отправить его останки на его родную планету. В сумятице войны я совсем о нем позабыл. Я приказал завернуть кости в его воинский плащ. Роботы выдолбили гроб из черного мрамора и отполировали его так, что камень стал как зеркало. Я сам вырезал на нем слова предсмертной поэмы Давуда. Послушники, видевшие, как я работаю в этом темном подземелье – а с ними, вероятно, и все остальные, – сочли, должно быть, что я спятил. Они смеялись надо мной, когда думали, что я их не слышу. Они еще не понимали, как это важно, чтобы умершим – всем умершим – воздавали почести и, что еще важнее, чтобы о них помнили.
