Стивен Кинг - Стрелок (пер. Р. Ружже)
Стрелок снова начал испытывать страшное напряжение сил, вызванное ожиданием; чувство, что наконец-то все у него в руках. Ближе к финалу ему пришлось побороть желание сорваться на рысь.
– Подождите! – Мальчик вдруг остановился. Прямо перед ними ручей резко поворачивал и с кипучей энергией клокотал и пенился у подножия источенного ската исполинской глыбы песчаника. Все утро они провели в тени гор – каньон сужался.
Джейка била сильная дрожь, краска сбежала с лица.
– В чем дело?
– Пойдемте обратно, – прошептал Джейк. – Пойдемте обратно, скорей.
Лицо стрелка казалось деревянным.
– Пожалуйста? – Черты мальчика были искажены, подбородок дрожал от сдерживаемой муки. Сквозь тяжкий каменный покров по-прежнему доносился гром, такой мерный и непрерывный, будто в земле работали машины. Над головой, встречаясь, вступали в противоборство холодные и теплые воздушные течения, отчего видный путникам ломтик неба был бурливым, недоброго серого цвета.
– Пожалуйста, очень прошу! – Мальчик вскинул кулак, словно собираясь ткнуть стрелка в грудь.
– Нет.
Лицо мальчика приняло недоуменное выражение.
– Вы собираетесь убить меня. Он убил меня в первый раз, а вы собираетесь убить меня теперь.
Ощутив на губах вкус лжи, стрелок облек ее в слова:
– С тобой все будет хорошо.
И покривил душой еще сильнее:
– Я позабочусь об этом.
Джейк посерел. Ничего больше не говоря, он нехотя протянул стрелку руку. Они вместе обошли колено ручья и очутились лицом к лицу с последней поднимающейся к небу стеной и с человеком в черном.
Он стоял не более чем в двадцати футах над ними, справа, у самого водопада, который с грохотом разбивался о камни, изливаясь из огромного рваного отверстия в скале. Невидимый ветер трепал и дергал свободное одеяние с капюшоном. В одной руке человек в черном держал посох, другую в глумливом приветствии вытянул им навстречу. Он казался пророком, а под стремительным небом, на уступе скалы – пророком гибели, и голос его был гласом Иеремии.
– Стрелок! Как хорошо ты исполняешь старинные пророчества! Добрый день, добрый день и еще раз – добрый день! – Он разразился смехом, эхо которого перекрыло даже рев падающей воды.
Точно автомат (кажется, даже реле в моторе не щелкнули), стрелок выхватил револьверы. Позади него, справа, маленькой тенью съежился от страха мальчик.
Прежде, чем Роланду удалось совладать с вероломными руками, грянули три выстрела – бронзовые ноты эха, заглушая шум воды и ветра, заметались по долине, отскакивая от высившихся окрест каменных стен.
Облачко гранитной пыли взметнулось над головой человека в черном, другое – слева от капюшона, третье – справа. Все три раза стрелок промазал вчистую.
Человек в черном захохотал; сочный искренний смех словно бы бросал вызов тающему эху выстрелов.
– Ты с такой же легкостью прикончил бы все ответы на свои вопросы, стрелок?
– Слезай, – сказал стрелок. – Ответы вокруг нас.
Опять оглушительный издевательский хохот.
– Я боюсь не твоих пуль, Роланд. Меня пугает твое представление об ответах.
– Слезай.
– Я думаю спуститься на ту сторону, – сообщил человек в черном. – Там и станем держать совет. Всем советам совет!
Его взгляд метнулся к Джейку, и он прибавил:
– Один на один. Только ты да я.
Джейк с тихим хныканьем отпрянул. Человек в черном повернулся – балахон клубился в сером воздухе, будто крыло нетопыря – и исчез в расселине, откуда в полную силу извергалась вода. Усилием суровой, беспощадной воли Роланд сдержался и не послал ему вдогонку пулю: ты с такой же легкостью прикончил бы все ответы на свои вопросы, стрелок?
Тишину нарушали лишь шум ветра да рев воды – звуки, тысячи лет оглашавшие эти пустынные, безлюдные места. И все же человек в черном только что был здесь. Впервые за минувшие двенадцать лет Роланд увидел своего недруга вблизи, говорил с ним. Но тот посмеялся над Роландом.
На той стороне и будем держать совет. Всем советам совет!
Мальчик смотрел на стрелка снизу вверх тупыми, покорными овечьими глазами и дрожал всем телом. На миг Роланд увидел наложившееся на лицо Джейка лицо Алисы, девки из Талла, со шрамом, немым обвинением проступающим на лбу – и почувствовал жестокое отвращение к обоим (только много позже стрелка осенит, что и Алисин шрам, и гвоздь, который снился ему вбитым Джейку в лоб, находились на одном и том же месте). Тут, словно на Джейка повеяло этими мыслями, из горла мальчика исторгся стон, впрочем, короткий: скривив плотно сжатые губы, он оборвал его. У парнишки были отличные задатки – возможно, если бы дать ему время, он стал бы стрелком сам, без посторонней помощи.
Один на один. Только ты да я.
В неком глубоком, неведомом провале своего тела стрелок ощутил неуемную безбожную жажду, которую не умерить было никакому вину. Дрожь сотрясала миры, они трепетали почти под самыми пальцами стрелка, и, инстинктивно стремясь не поддаться развращению, более холодной частью своего «я», рассудком, стрелок понимал, что боренья эти тщетны и будут тщетны всегда.
Был полдень. Роланд поднял голову, чтобы мутный, изменчивый свет дня мог в последний раз осиять чрезмерно уязвимое солнце его праведности. «На самом деле за это никогда не платят серебром, – подумал он. – Цена всякого зла – необходимого ли, нет ли – подлежит уплате плотью». И сказал:
– Иди со мной или оставайся.
Мальчик лишь немо смотрел на него. В этот последний, невероятно важный миг разъединения стрелка с законами нравственности, Джейк перестал быть для него Джейком и превратился просто в мальчика, безликую пешку, предназначенную для того, чтобы передвигать ее и использовать.
В ветреном безмолвии раздался пронзительный крик; они с мальчиком оба услышали его.
Стрелок начал подъем. Секундой позже Джейк двинулся следом. Вместе одолев обрушенную скалу у холодных как сталь водопадов, они остановились там, где до них стоял человек в черном. И вместе вошли в расселину, где он исчез. Их поглотила тьма.
<B>Мутанты-Недоумки
Стрелок медленно, то громче, то тише, точно во сне, говорил Джейку:
– Мы там были втроем, Катберт, Джейми и я. Быть там нам не полагалось, поскольку ни один еще не миновал пору детства. Если бы нас поймали, Корт спустил бы со всех троих шкуру. Но нас не поймали. Наверное, никого из наших предшественников тоже не ловили. Мальчишкам должно втихомолку натягивать отцовские штаны, важно прохаживаться в них перед зеркалом и украдкой вешать обратно на вешалку; то же самое и здесь. Отец притворяется, будто не замечает ни что штаны повешены по-новому, ни что под носом у сына еще виднеются следы гуталиновых усов. Понимаешь?
Мальчик не проронил ни слова. С тех пор, как они покинули свет дня, он точно воды в рот набрал. Чтобы заполнить молчание, стрелок возбужденно, лихорадочно говорил. Уходя под горы, в бессветье, он не оглянулся – оглядывался мальчик, стрелок же читал угасание дня в мягком зеркале щеки Джейка: вот бледная роза; вот – молочное стекло; вот – блеклое серебро; вот – последние отблески ранней вечерней зари; а вот – ничего. Стрелок высек неверный огонек, и они пошли дальше.
Сейчас путники расположились на ночлег. Эхо человека в черном к ним не долетало. Возможно, он тоже сделал привал, или, не зажигая сигнальных огней, уплыл вперед по погруженным во мрак ночи подземным чертогам.
– Бывало это раз в год, в Большом Зале, – продолжал стрелок. – Мы называли его Залом Пращуров. Но это был просто Большой Зал.
Их ушей достиг звук капающей воды.
– Ритуал ухаживания. – Стрелок неодобрительно расхохотался, и бесчувственные стены превратили смех в хриплый птичий клекот. – В старину, говорится в книжках, так приветствовали весну. Но, видишь ли, цивилизация…
Он умолк, не в состоянии рассказать о переменах, неотделимых от этого существительного, в котором слышался рев и грохот механизмов: о смерти романтики и возвращении ее бесплодного чувственного призрака, живущего лишь искусственным дыханием церемонной помпезности; о замене безумных неразборчивых письмен любви, на существование которых Роланду лишь смутно намекало чутье, геометрически правильными па ухаживания во время танцев в Большом Зале пасхальной ночью; о показном величии на месте стремительных и жестоких страстей, некогда способных губить души.
– Его превратили во что-то нездоровое, упадочное, – проговорил стрелок. – В забаву. В игру. – В его голосе звучало все бессознательное отвращение аскета. Будь огонек ярче, освети он лицо стрелка, стала бы заметна произошедшая в нем перемена: жесткость, сожаление, печаль. Но сила, составлявшая сущность Роланда, не исчезла и не ослабла. Его черты по-прежнему говорили о поразительном недостатке воображения.
– Но Бал, – сказал стрелок. – Бал…
Мальчик промолчал.
– Пять хрустальных люстр – тяжелое стекло и электрические лампочки. Все было сплошной свет, настоящий остров света. Мы прокрались на один из старых балконов. Считалось, что там небезопасно, но мы-то еще не вышли из поры детства. И оказались на самом верху, откуда все было видно. Не помню, чтобы кто-нибудь из нас что-нибудь говорил. Мы только смотрели, зато смотрели часами.
