Наталия Ипатова - Сказка зимнего перекрестка
Он так беззащитен, когда спит, — добавил он после продолжительной паузы. — Я испытываю сильнейшее искушение избавиться от него, как от проблемы, самым испытанным способом.
— Что ж, — отозвался Локруст, — ничто не мешает вам сделать это.
— Ты не прав, — сказал д’Орбуа после минутного размышления. — Во-первых, я потеряю дочь. Во-вторых… есть вещи, которые я не делаю.
Он вновь погрузился в молчание.
— Я думаю о том, — выговорил он наконец, — что если бы ко мне явился вот такой парень, назвал какое угодно имя и преподнес какую угодно историю, мне бы и в голову не пришло его проверять. Я бы ему поверил.
— Мне кажется, монсеньор, вы не должны опасаться за честь мадемуазель Агнес.
— Только не говори мне о стойкости юных дев!
— Нет, монсеньор, об их стойкости я вам твердить не стану. Агнес действительно любит его, и в этом, как вы изволили убедиться, нет секрета. Но дело — или беда! — в том, что Марк не любит Агнес. И не пытается притвориться.
— В то время как любой мало-мальски расчетливый негодяй не преминул бы воспользоваться своим преимуществом, чтобы вместе с рыцарской дочерью заполучить положение в обществе.
— И тогда ничто не мешало бы вам избавиться от него так, как вы бы того хотели?
— О, я уже высказал свое мнение о твоем уме.
— Благодарю, монсеньор, однако глупцы несут в ад более легкую ношу. Мадемуазель Агнес — умная, а более того — чуткая девочка. Видя равнодушие мужчины, она никогда не потребует его любви. Это тот редкостный случай, монсеньор, когда оба они выше любой грязной сплетни и неприкосновенны для нее. Лишь упорное бездействие способно заставить замолчать злые языки, в то время как любое предпринятое вами действие способно только дать им новую пищу. Если вы поступите с Марком правильно, то будете иметь его преданность, уважение и дружбу точно так же, как имеет их ваша дочь.
— Мне этого мало, — неожиданно признался герцог. — Я хочу видеть свою дочь счастливой. Весьма нелюбезно с его стороны не любить ее.
Локруст беспомощно пожал плечами.
— Люди никогда не забудут, — сказал он, — кем он был. На дурное память у черни крепка.
— Факты, — ответил ему герцог, — похожи на кирпичи. Умный способен выстроить из них, что ему вздумается. А сильный заставит других признать свое творение безупречным. Ты можешь поразмыслить над этим?
С этими словами он осторожно притворил за собой дверь.
— Где вы были на этот раз? — спросил Локруст, усаживаясь к Маркову изголовью. Он уже не спал в эту ночь, размышляя над тем и этим, мечась меж враждебных теней и томясь нежностью и состраданием. Еще и в помине не светало, когда Марк внезапно, без единого звука открыл глаза.
— С отцом, — просто ответил он.
— Ну-ка, ну-ка!
— Но я все равно не назову вам ни фамилии, ни географического региона.
— И все же…
— Я просто знал, что это мой отец.
— И кто же он?
— Воин, — без запинки ответил Марк. — Он учил меня мечу. Веселый, высокий. Мне казалось, голова его выше солнца. Но, может, сам я был не выше его ботфорта.
— Он жив?
— Нет. Не знаю. Почему я сказал «нет»?
— Потому что это, по всей видимости, правда. И где-то вы это знаете. А если вы что-то знаете, я это из вас достану.
— Есть знание, — задумчиво промолвил Марк, — которое не приносит пользы.
13. Странные вещи творятся в Золотом лесу
Койер возвращался домой. Лошаденка трусила, оскальзываясь в обледенелых, присыпанных коварным снегом колеях, и его седую недельную щетину нет-нет да и раздвигала довольная ухмылка.
Ах, какой он хитрый! Кто польстится на его лохмотья? Навряд ли те, кого герцогские сборщики податей по осени выгнали замерзать за неуплату: сами такие. Никто его не признает в этаком виде, потому что всяк сперва смотрит на одежку.
Он проезжал этими местами две полные луны назад, только тянулся за ним тогда целый караван из восьми подвод, груженных разным красным товаром. Остро зыркала с седел наемная стража, держа полувынутыми мечи. Ехал богатый купец, перед которым, как перед сеньором, ломали шапки.
Однако обратно тою же дорогой в той же компании везти деньги расторговавшийся богач опасался. Он не стал бы первым, кого предадут те, кому он платит, и, хлопая костями по голой спине рабыни, одуревшей от многочасового стояния на четвереньках, вместо столика, он вострил ухо на будоражащие воображение байки собутыльников. Для тех, кто торгует своей верностью, искушение могло оказаться слишком велико. Сгинешь в глухом лесу на полдороге и останешься в памяти людской одною лишь зловещей тайной. Большие деньги — большие страхи.
Вот тогда-то в одурманенном винными парами мозгу его и родилась эта безумная затея, а вместе с нею неотвязная, параноидальная страсть осуществить ее в действительности. Где-то Койер склонен был к паранойе и, правду сказать, частично именно этому был обязан своими завидными успехами. Он не стоял ни за деньгами, ни за трудами, если, по его мнению, дело стоило того. Испытать хотя бы раз настоящую опасность… это тонизировало его, однако не последнюю роль в деле сыграла элементарная скупость: цену стража ломила грабительскую. И вышло так, что именно сейчас, на склоне дней, он отчаянно нуждался в наглядном подтверждении собственной незаурядности.
Он был сильно пьян тогда, в притоне для избранных, и поставил судьбу своей выдумки в зависимость от игорной удачи. В самом деле, собственную жизнь он оценил бы дешевле денег, вложенных им в банк.
Он выиграл тогда, умело используя анатомические особенности «столика». Хозяин утверждал, будто девка — знатного рода, продана отцом за долги. Отчасти любопытствуя, каков он, господский товар, а отчасти желая получить в этот день семь горошков на ложку, он взял ее на ночь и был разочарован. Девка оказалась юродивая. В постели она была как бревно, неподвижная и холодная, и Койер пожалел, что не выбрал, как всегда, профессионалку. Она не сказала связно и трех слов, тогда как он привык, чтобы его ублажали.
Он сплюнул в снег и огляделся, по сторонам и поверху. Он не любил леса и боялся его. Безмолвие его накрывало и поглощало. Это не продавалось, и он в глубине души почувствовал себя мелким и беспомощным на самом деле, а не потому, что ему угодно было таковым притвориться.
Сугробы были высоки не по времени: стоял еще ноябрь. С шелестом срывались с распрямляющихся ветвей тяжелые снежные подушки, а внезапное верховое карканье одиночных ворон доводило его до сердечного спазма.
Разбойников в этих краях опасаться не приходилось, утешал он себя. Герцог д’Орбуа слыл строгим хозяином, и в его владениях царил порядок. Бандитскую шваль он выжег бы железом. К тому же и до жилых мест оставалось от силы мили полторы, и даже синие предвечерние тени, сгущавшиеся в складках снежной пелены, его в этом отношении не тревожили: Койер знал дорогу и рассчитывал до ближайшего постоялого двора добраться засветло.
И все же тревожное чувство не отпускало его. Чувство, будто он без спросу забрался в чужие владения. Он помотал головой и постарался убедить себя, что это от двух недель непрестанного напряжения. Ему почти удалось, он причмокнул и заторопил лошадку.
И тут услышал звук.
Лай.
Поздновато для рыцарской охоты. Его познаний в благородном искусстве хватало лишь на то, чтобы понимать: делом этим господа предпочитают заниматься спозаранку. Да еще было ему совершенно ясно, что если задержались рыцари на гону дотемна, то настолько они осатанели от пустоты, что на пути им не попадайся. При всей своей репутации справедливого владыки герцог Златолесья поддерживал добрососедские отношения с настолько буйными, равными ему «благородством» баронами, что Койер не удивился бы, кабы двуногую дичь подняли на рогатины просто потехи ради. Взгляд его заметался, ища, где бы свернуть и затаиться.
От собак не затаишься. И свежий след по снегу виден, как каракули школяра.
А ведь ноздри ему уже щекотал горьковатый запах деревенских дымов. Койер шумно втянул воздух и заторопился вперед.
Лес кончился неожиданно быстро. Сквозь редкие деревья опушки он уже видел дальний пригорок, где возвышались острые башенки герцогского замка, подсвеченные закатом, и слободу вокруг. Дорогу, ведущую вниз, к деревне, у самых его ног пересекала другая, стремящаяся на запад, как он знал, к самому морю, в Бретань, с ее низкими засоленными равнинами, усеянными странными стоячими камнями. В точности такими, какой отмечал перекресток. Впрочем, он старался не забивать себе голову странностями. Было совершенно очевидно, что он не успеет укрыться в деревне. Промороженная земля гудела под конскими копытами, настороженное ухо Койера уже различало голоса и смех, в том числе и женский. Он кряхтя спешился, залез по колено в снег, снял шапку и, комкая ее, потупил глаза. Единственное, что немного ободряло его, было то, что во владениях д’Орбуа труп на дороге — событие.
