Наталия Ипатова - Сказка зимнего перекрестка
В самом деле, корзина как причудливый хищник-цветок вся ощетинилась раззявленными зубастыми пастями. Мозгов у оггов, видимо, не было вовсе, поскольку с челюстями, в лучшем виде распяленными толстыми прутьями, они оказались совершенно беспомощны. Туолле презрительно стукнул пяткой по корзине.
— Слюнями захлебнутся.
Рикке довольно засмеялся и снял сына с корзины. Приподнял крышку ровно настолько, чтобы бросить огга к кишащим внутри собратьям, и поспешил вновь захлопнуть ее, да еще для верности перетянул ремнями.
— Беда, если расползутся, — деловито пояснил он. — Попрячутся эти зубастики в траве и станут кусать наших возвышенных дам за белы ножки. Не находишься потом с извинениями.
— Ты мне так и не сказал, — заметил Туолле, не сводя глаз с цветущей челюстями корзины, — зачем их, таких гадких, вывели? Какая от них радость?
— Радости от них, положим, никакой, а польза есть. Ты знаешь, что мы воюем?
— Скажем так, я об этом слышал.
— Ну, раз так, то ты, без сомнения, слышал и о том, что мы — гуманная раса. Мы воздействуем на противника естественными, экологически корректными методами регулировки его численности. Эти малоприятные твари в корзинке обладают одним славным свойством, а именно: ферменты их слюны, вмешиваясь в биохимический состав крови наших врагов, образуют несовместимую с жизнью смесь.
— Они для них ядовиты?
— Именно так. Видишь ли, истребить биологический вид — преступление против экологии, а вывести новый, находящийся с ним в естественной вражде, — совсем другое дело.
— Это, кажется, называется софистикой, па?
— Каждый дерется как может.
— И мы можем лучше?
— А их больше. Причем во много раз.
— Дерьмо.
— Эй! — встревожился отец. — Только не говори, что у меня подцепил это словечко.
— Ну не у бабушки же!
Солнце заливало уютный зеленый лужок, где они были одни, если не считать корзины. Оно подбиралось к пыльным сапогам мужчины, а мальчишка валялся на пузе где-то в районе левого отцовского локтя.
— А почему так получилось? — спросил Туолле. — Почему этих тварей так много? Я не про оггов, па.
— Потому что они размножаются без всякого удержу и смысла и слишком мало ценят свою индивидуальную единицу. Тогда как мы с тобой — сложные продукты молекулярного моделирования и генной оптимизации. Мы слишком дорого себе обходимся. Мы штучный товар, Туолле.
— Мы, стало быть, лучше?
— Да, но это нас не… Это бабушка учит тебя задавать взрослые вопросы?
— И добиваться ответов. Па, ты очень ненавидишь этих тварей.
— Именно они учили меня ненависти. И все же до сих пор есть вещи, которые не укладываются в моей голове. Они убивают себе подобных. Они унижают таких же, как они сами. В своих жестоких играх они достигают таких чудовищных извращений, что невозможно порой поверить, будто эти твари наделены разумом. А кроме того, они грязные, от них плохо пахнет, и они не умеют вести себя за столом. Хотя ты, пожалуй, не знаешь, каково это.
— Есть знание, которое не приносит пользы, — пошутил Туолле. — Как, скажем, знание дурных манер.
— …но, пойми меня правильно, малыш, я не хочу говорить о них здесь и сейчас. Давай поболтаем о тебе. Скажи, тебе позволено драться с другими мальчишками, или бабушка Антиль растит тебя, как оранжерейный цветочек?
— Мне уже дважды оперировали нос, — признался Туолле.
— Больно?
— Нет, я же сплю. Потом больно. Однако считается, что принцу негоже щеголять сломанным носом.
— А мама? — осторожно спросил Рикке. — Она находит для тебя время?
— Она королева, — пожал плечами его сын. — Па, мне нужно спросить…
Рикке ухмыльнулся. Туолле находился в самом расцвете почемучного возраста, и было, честно говоря, непонятно, где он находит время ломать носы себе и другим.
— Па, какая вышла бы разница, если бы я был принцессой? Почему мне все тычут в лицо моей исключительностью? Чем мужчина отличается от женщины?
— Тебе умно ответить или как?
— Без шуток, па.
— Мужчина и женщина проходят разные школы. Мужчина всю жизнь учится жить, а женщина — любить. Когда встречаются мужчина и женщина, считающие себя достойными друг друга, они меняются. Мужчина вручает женщине свою жизнь, а женщина ему — свою любовь. Мне кажется, мужчина при этом в выигрыше.
Он усмехнулся.
— Но ведь мужчина не умирает!
— Да, но теперь он имеет то, за что ему стоит умереть, а это — великий дар.
— Меня больше учат быть королем, а о том, что я — мужчина, только говорят. Они делают сейчас проект «Призрак», ты знаешь? Это конец войне. Единственный способ не дать им стереть себя с лица земли. Но это — бегство. И в свете «Призрака» им нет никакой нужды в короле-мужчине, который, как ты говоришь, знает, за что он сражается и умрет, если нужно. Я им не нужен, па!
— Тебе это сказали? Или дали понять?
— Нет, — хмуро признался Туолле. — Но я размышлял.
— Такие разговоры велись до твоего рождения. Это я от тебя скрывать не буду. Но самый его факт все изменил и все расставил по-новому. Ты появился зримо и осязаемо. Ты всех заставил с собой считаться. Ты их всех покорил. Ты уже не причуда. Ты — маленькое чудо, Туолле. Тебя любят не потому, что ты кому-то нужен или не нужен, а потому, что ты есть, и было бы ужасно, если бы тебя не было. Ты поймешь, когда у тебя будет сын. Ну а если к тому же маленький принц такой вот гривастый и славный, то он, некоторым образом, становится символом будущего.
— Даже если его нет? В смысле — будущего? Па, тебе не жаль отдавать им этот мир? Неужели ты не врос в него так, что сердце разрывается по каждому кузнечику?
— Я не гляжу туда, Туолле. Пока они еще завершат «Призрак», ты успеешь вырасти, а я могу и не дожить.
— Па, — сказал Туолле, — я хочу вырасти настоящим мужчиной. Научи меня.
12. Эта ночь. Продолжение
Обычно Локруст на своем сундуке с книгами спал тревожнее бродячего пса, мышиный шорох непременно будил его: кто знает, может, мышь собирается грызть его драгоценные пергаменты! Однако этой ночью маленький чернокнижник забылся, как младенец, скрестив на груди скрюченные ручонки и прижав колени к животу. Кошмары шли сегодня другой дорогой, он тихо и ровно дышал и был от души разочарован, когда звяканье железного кольца с наружной стороны двери вырвало его из редкого блаженства.
С мстительной неторопливостью он запалил лучину, потому что пробираться к выходу ощупью, меж нагроможденными одна на другую склянками с множеством разных снадобий, было бы по меньшей мере неразумно, а по правде говоря — вообще опасно. Проклиная кухарок, которые не могут потерпеть с больным зубом до утра, Локруст долго возился с тяжелым ржавым запором: он не умел заставить служить себе обыденные вещи.
Когда он управился с ним, то рассеянно заморгал на яркий факельный свет.
— Ты не торопишься, Локруст, — сказал ему герцог д’Орбуа.
— Монсеньор, — пролепетал чернокнижник, спросонья не соображая, что преграждает ему дорогу. — Вы… в такое время? Сами? Вам стоило приказать… послать…
— Впусти меня.
Локруст отскочил с порога и поспешил запалить лампу. Герцог огляделся по сторонам.
— Гляжу, ты тут обжился.
— На то ваша воля, монсеньор. Прошу вас, сядьте… куда-нибудь.
— Я пришел сам, — сказал герцог д’Орбуа, — потому что хочу поговорить с тобой о моей дочери Агнес. И не хочу, чтобы об этом кто-то знал.
Лампа наконец подчинилась Локрусту, в комнате стало более или менее светло, ночь отползла в дальние углы, и по выражению лица чернокнижника д’Орбуа догадался, что коснулся той единственной темы, где его власти над жизнью и смертью Локруста недостаточно. Интересы Агнес стояли здесь вперед его воли. А разговор с Власером час назад заставил его заподозрить, что феномен этот вошел в систему. Это следовало учесть, а уж настолько-то он был умен.
Обхватив себя за локти и спрятав кисти рук в складках широких разрезных рукавов, он сделал несколько бесцельных шагов среди творческого беспорядка комнаты и остановился над кушеткой у окна.
— Это он?
— Это Марк, — осторожно отозвался Локруст из дальнего угла.
— Крепко же он спит.
— Я оглушил его наркотиком. Он был сегодня… очень плох.
— Я знаю, — сказал д’Орбуа. — Меня поспешили известить. И эта поспешность меня… тревожит.
— Монсеньор?
Камилл д’Орбуа продолжал глядеть на кушетку с высоты своего роста.
— Я допустил, чтобы это случилось, — медленно выговорил он. — Между тем мне следовало бы знать, что возвышенная дева на серва и не глянет, за опоясанного рыцаря выйдет замуж… а с ратником — сбежит. Моя дочь влюблена, и пошли слухи. Моя… любимая дочь, Локруст. Дочь, которая не боится меня и не врет мне. Я способен это оценить.
