Владислав Кетат - Флорентийская голова (сборник)
— Ну как? — осторожно поинтересовался японец-китаец.
— С пивом потянет, — ответила я и прикончила стакан.
Лицо японца-китайца изобразило смесь озабоченности и удивления.
— С пивом? Саша, вы хотите пива?
Я усмехнулась.
— Нет, это выражение такое, шуточное, означает одобрение. Отличное вино, спасибо.
Японец-китаец извинился, встал, достал из кармана пиджака небольшой блокнот с карандашом, который был пристёгнут к блокноту шнурком, вернулся к столу, сел и начал записывать.
— Так, «потянет с пивом» — ироническое выражение одобрения, — проговорил он. — Всё правильно?
Я кивнула. Японец-китаец закрыл блокнот и виновато улыбнулся.
— Знаете, Саша, я очень давно не был в России, многих словечек не знаю. Приходится записывать.
Я одобрительно закивала, мол, молодец, парень, век живи — век учись, а саму толкнула мысль, что вышеуказанная задача решена только на половину. Я собралась с духом и подняла свой, снова наполненный японцем-китайцем бокал.
— Давайте выпьем за знакомство, — сказала я, — мы ведь с вами так и не познакомились.
— Да, неудобно получилось, — японец-китаец привстал, — меня зовут Масахиро Сасаки. Это моё японское имя. Своё настоящее имя, то, которое мне дали при рождении, я вам назвать не могу, по крайней мере, сейчас. Прошу вас, не обижайтесь.
— Да ладно, в каждой избушке свои игрушки, — махнула рукой я.
— А это выражение мне известно, — обрадовался японец-китаец, или, как его, Масахиро. — Оно очень точно выражает толерантность русского народа.
«Да уж, насмешил», — подумала я.
— Что-то я заболтался… будем знакомы, Саша! — Японец-китаец поднял свой бокал.
— Будем знакомы, Масахиро! — и наши бокалы сошлись со звуком, по алкогольной классификации известным как «камушки».
Я хлебнула вина и подумала, что настоящее имя моего сотрапезника (скорее, собутыльника, конечно) мне совсем не нравится. Будь он Харуки или, скажем, Такеши, это ещё куда ни шло, но Масахиро Сасаки — явный перебор. Не звучит. Сделав ещё один глоток, я твёрдо решила, что этот человек для меня навсегда останется японцем-китайцем.
Я внимательно посмотрела в его тёмные глаза, на что он отреагировал немного странно:
— А теперь, когда половина бутылки у нас позади, настало время для главного блюда, — торжественно сообщил он и направился к холодильнику.
«Главное блюдо? — подумала я, — так вот, над чем ты тогда гремел…»
На столе появилась большая квадратная тарелка с зеленью, под которым просматривался приличный кусок мяса.
— Это терияки, — пояснил японец-китаец, — угощайтесь. Вот палочки. Извините, у меня нет вилок, зато есть нож.
Бог мой, с каким наслаждением я накинулась на еду! И не беда, что палочками, палочками тоже сойдёт! Аппетит мой к тому моменту позволял сожрать среднее по размерам стадо бегемотов, как минимум. Японец — китаец же снова к еде не притронулся, а только потягивал вино.
«Может, он отравить меня хочет? — мелькнула у меня в голове мысль, но следующий же кусочек терияки отправил её к праотцам: — Ну уж дудки, такой вкуснятиной не травят».
Квадратная тарелка опустела довольно быстро. Я даже съела сложенный в уголке имбирь, который раньше терпеть не могла. Голод, сами понимаете, не тётка…
— Так на чём мы с вами остановились? — японец-китаец взял мою пустую тарелку и вместе с палочками унёс к раковине, но мыть не стал.
— На Джордано Бруно, — ответила я, чувствуя, что произношение таких сложных слов мне даётся уже с некоторым трудом.
— Ах да, Джордано! — Японец-китаец потёр пальцами виски. Уши его при этом комично задвигались. — Мы ведь так и не выяснили, каким боком он приходится к нашей с вами находке. — Японец-китаец сделал длиннющую паузу, как заправский лектор перед новой темой. — Для начала надо сказать, что указанный персонаж был многогранной личностью и кроме открытого глумления над католической церковью занимался ещё много чем, за что в те времена можно было угодить на костёр. Одной из его страстей была мнемоника — наука о совершенствовании человеческой памяти. Говорят, он достиг в этом деле потрясающих высот: целиком запоминал прочитанные им книги и безошибочно цитировал текст с любого места по требованию; изучил большинство из имевшихся в то время научных трудов; овладел практически всеми европейскими языками… Но и это далеко не всё. Самое главное его достижение состоит в том, что он овладел тайной, как сейчас бы сказали, биологического бессмертия…
После слова «бессмертия» изгнанный было алкоголем страх вернулся, и мне стало жутко по-настоящему. Я ощутила самый настоящий холод в ногах и не нашла ничего лучше, чем снова приложиться к стакану. Мой собеседник, кажется, ничего не заметил, и выглядел совершенно спокойно. Складывалось впечатление, что он рассказывает о каких-то милых пустяках, а не о, извините, недостижимом, невозможном, невозможном в принципе, невозможном вообще… господи, даже язык с трудом поворачивается… бессмертии…
— …есть мнение, — продолжил японец-китаец, — что в 1583 году Джордано Бруно оживил и наделил бессмертием казнённого в Лондоне пирата Клинтона Аткинсона и убитую клиентом уличную проститутку, имя которой осталось неизвестным. Как вы понимаете, технология оживления утрачена — она вознеслась вместе с дымом от костра на Кампо деи Фиори в голубые римские небеса — известно лишь то, что Джордано использовал для этого ампутированные головы своих подопечных. Никто не знает, зачем он это делал. Возможно, это была одна из его шуток — так он потешался над отцами церкви.
— Ни хрена себе, шуточки, — вставила я.
— …Джордано Бруно в то время находился в Оксфорде — днём читал в университете лекции по своему труду «О бесконечности вселенной и мирах», а по ночам в анатомическом театре проделывал процедуры оживления. Говорят, немногочисленные зрители в ужасе выбегали из анатомички, а некоторые падали в обморок, когда выставленные на кафедре головы одна за другой сначала открыли глаза, а затем начали говорить…
«Могу себе представить», — подумала я и ещё хлебнула вина.
— …разумеется, долго так продолжаться не могло, и Джордано пришлось перебраться в Лондон, а потом и вообще покинуть Англию. Оживлённые головы он забрал с собой. После возвращения на материк он ещё долго путешествовал по европейским столицам, пока его ученик Джованни Мочениго не написал на него донос. Ну, а дальше вы, наверное, знаете.
— Так значит там, — я показала большим пальцем на чемодан, — кто-то из них?
— Сложно сказать, — японец-китаец пожал плечами, — не сохранилось никаких сведений о том, сколько всего, так скажем, человек он оживил. Не думаю, что он остановился всего на двоих…
«Боже мой, во что же я влипла», — подумала я, и на меня тут же вывалился целый ворох, видимо, отсиживавшихся до этого момента в самом дальнем углу моего сознания неприятных ощущений и ужасных мыслей, словно кто-то ливанул мне на мозги целое ведро эмоциональных помоев.
— Поверить не могу, — я схватилась за голову, — ужас какой-то! Бред… Мне кажется, что всё это сон…
— Я вас понимаю, — японец-китаец поднялся и подошёл ко мне, но не слишком близко, — Саша, может, распакуем чемодан, чтобы развеять ваши сомнения? Я всё сделаю сам.
Я ответила слабым кивком. Подумала: «Делай что хочешь, мне уже всё равно…»
Японец-китаец не заставил себя долго ждать. Открыл чемодан, по-хозяйски извлёк оттуда завёрнутую в полотенце голову, распеленал и осторожно поставил на стеклянный столик у окна. Голова ещё спала, во всяком случае, глаза её были закрыты, а цвет лица немного бледноват для бодрствования. Я подумала, что это намного лучше, чем если бы она сейчас начала голосить… Затем моё внимание привлекли чёрные песчинки, непонятно откуда взявшиеся на прозрачной столешнице. Сначала этих песчинок было мало, но с каждой секундой их становилось всё больше и больше, пока они не засыпали полстола. Я сощурила свои близорукие глаза и заметила на горшке трещину неширокую — в полпальца — наискосок трещину.
— Наверное, стукнули, когда везли, — вяло предположила я.
— Нет, это она растёт, — по-деловому сообщил японец-китаец, который стоял от меня справа, лицом к окну, — горшок надо срочно менять.
— Кто растёт? Голова? — переспросила я.
— Конечно, а вы как думали, — японец-китаец повернул ко мне своё удивлённое лицо, — ради этого всё и затевалось.
Очередной кульбит из мыслей тряхнул мою уставшую голову.
— И что, простите, из неё вырастет?
— Что вырастет, то вырастет, — усмехнулся японец-китаец, — ложитесь лучше спать, дальше я сам справлюсь.
9. Боевая фантастика
Я проснулась на низкой жёсткой кушетке, завёрнутая в колючий плед с плывущей в неизвестном направлении головой. Обследовав себя одной рукой, убедилась, что из одежды на мне трусы и вчерашняя майка. «Трусы на месте — это уже хорошо», подумала я; приняла положение сидя, уронила лицо в ладони и сильно зажмурила глаза.
