Царская невеста - Елманов Валерий Иванович
Вот только с чего начать? На сентиментальность надавить? Ладно, попробуем разжалобить…
– А что, Борис Федорович, – заметил я со вздохом, – не погулял ты на моей свадебке. Выходит, обманул я тебя, когда приглашал той зимой.
– Может, и погуляю еще, – обнадеживающе заметил он. – Нешто на ней свет клином сошелся?
– Сошелся, – твердо ответил я.
– Ну енто ты ныне так-то печалуешься. А ты погодь малость, авось со временем и уляжется в душе-то. У меня к своей Марии Григорьевне, может, тоже не больно сердце лежало, а теперь вроде и ничего. – И тут же, без перехода, посоветовал: – Я так мыслю, что тебе и пир ни к чему. А что, ежели я к тебе прямо сейчас Бомелия пришлю – дескать, захворал ты с дороги, застудился, в жару лежишь и никого не узнаешь. А он тебе какое-нибудь питье даст, чтоб тебя и впрямь в жар кинуло.
– Боишься, что я там чего-нибудь сотворю? – усмехнулся я и посоветовал: – Ты бы и впрямь сегодня подальше от меня держался. Не ровен час, и тебя зацепит.
– Да я бы держался! – отчаянно воскликнул Годунов. – Но ныне меня сам государь к тебе прислал.
– Во как! – удивился я и поинтересовался, хотя и без того все сразу стало ясно и понятно – пропал потенциальный сообщник. – Так это он меня видеть на пиру не желает? А чего ж тогда уговариваешь? Передал бы его повеление, да и дело с концом.
– Он как раз, напротив, шибко жаждет тебя узреть, – хмуро возразил Борис. – Потому и послал, что озаботился. Дескать, отчего я на венчании фрязина не углядел? Можа, захворал? Сходи-ка к нему да разузнай все как есть, а то, мол, самому недосуг. А я-то как раз иного хочу. Люб ты мне, – откровенно выпалил он и покраснел от смущения. – Ежели что с тобой приключись, один я останусь. Вокруг же не люди – волки. Кто кого сможет, тот того и гложет, да не сколь надобно, а сколь сможет. Тут либо сам таким становись, либо глотку подставляй. Попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй.
– А я что же, иной? Эвон как жизнь сгибает. И ведь гнусь. Не промахнулся ты? – Усмешка получилась у меня какая-то кривобокая – сам почувствовал.
– Иной, – убежденно подтвердил Годунов. – Совсем иной. А что до сгибания спины, так тут ничего не попишешь. Съешь и морковку, коли яблочка нет. Но ты яко лось. И силен, и могутен, но за сырым мяском не гонишься, человечинки отведать не алчешь, и кровь у тебя со рта не сочится. Потому и люб. Думаешь, не ведаю я, отчего наш государь прошлой зимой ни одного человечка казнить не повелел? И лютовал, и бранился, и посохом грозился – ан от казней себя удержал. То твоя заслуга. Вот потому-то ты мне и люб.
– А дьяки с подьячими не в счет? – осведомился я, вспомнив, что этим летом, как мне довелось мельком услышать в разговорах москвичей, на плаху после изрядных пыток отволокли за посулы и прочее не меньше десятка из числа «крапивного семени».
– С ими по правде обошлись, яко и надлежит, – небрежно отмахнулся Годунов. – Потому им во пса место.
– Ну с ними ладно, – согласился я, тем более что в какой-то мере был причастен к этим карам – не зря намекал царю зимой, что вместо усердных поисков изменников лучше было бы обратить внимание на расплодившихся чиновников и их непомерное взяточничество, в борьбе с которым и впрямь допустима плаха для острастки остальным.
И впрямь, чего жалеть взяточников? Такие меры против любителей посулов заслуживают только поощрения, причем в любом веке.
Но был еще один. Если брать во внимание Одоевского и Морозова, то даже трое, но меня интересовал сейчас только один из них.
– А… Воротынский? – вздохнул я, и недавние воспоминания вновь ожили, рисуя картину застенков и распростертое в дальнем углу пыточной полуголое тело. Тело, источающее нестерпимо-приторный аромат свежеподжаренной человеческой плоти.
– Ту троицу и я из памяти не выпускаю, – глухо откликнулся Годунов. – Но и тут помысли – хошь и грешно так говорить, но за цельный год, ежели с прошлой осени считать, егда он тебя к себе приблизил, токмо трое всего богу душу отдали, а ведь нонче даже не осень опять на дворе – почитай зима. Когда такое случалось? Да в иные месяца десятки на плаху головы клали. Про казни московские да погром новгородский и вовсе молчу – там душ загубленных тысячами считать надобно. Опять же и опричнины клятой нету. Отказался государь от своей вдовьей доли [83], и, бог даст, не возвернется к ней вовсе. Али воротится? – испуганно вздрогнул он и вопросительно посмотрел на меня. – Ты там в горних высях зрел ли?
– Не вернется. – Я не стал морочить ему голову и напускать тумана, как оно водится у приличных, уважаемых пророков.
– Ну и слава тебе господи, – истово перекрестился Годунов и вновь вернулся к тому, с чего и начал: – Опять же зрю я, яко ты ко мне со всей душой, по-доброму… Не о предсказаниях речь, да и больно чудны они. В голове не укладается, что мне да… Токмо ежели все так и случится, на кого ж мне тогда положиться?
– На родню, – пожал плечами я.
– То само собой, – согласно кивнул он. – Но ее мало, да и не все в ней умишком богаты. Вот я и мыслил о тебе. Думку тайную в главе держал, что… – Он сокрушенно вздохнул, оборвав себя на полуслове, и досадливо поморщился: – Да что о том речь вести – пустое! – Борис в сердцах махнул рукой и умолк, но затем, помедлив, просительно повторил: – Так как с Бомелием? Я мигом за ним слетаю. Оглянуться не успеешь, как он…
– Можно и за Бомелием, – осторожно сказал я и тут же осадил радостно вскочившего Годунова: – Только вначале мне повидаться… с ней… наедине.
– О том и не помышляй, – взвился он как ошпаренный. – Вспомни-ка мою женитьбу, да припомни, сколь близ Марии люда толпилось. Так то я в женихах хаживал, а тут сам государь. У нее ныне вдесятеро супротив моего. Да и что тебе с того свидания?! Душу себе да ей растравишь, вот и все! А ну как государь поймет, что под венец ее тело пошло, а душой она с тобой давно обвенчана?! Тут уж монастырем не обойдешься – обоим головы снесут! – И вновь, очевидно решив, что сказал предостаточно, резко сменил тему: – Так что, слетаю я за Елисеем?
– Нет! – отрезал я сердито. – Плясать так плясать, как сказал карась, прыгая по сковородке. Будем царское повеление исполнять. Петь станем, Борис Федорович, гулять станем! – И, скрипнув зубами, более серьезно пояснил: – Проститься я с ней хочу. Хоть погляжу напоследок. Пусть издали. Одним глазком. Сам ведь знаешь – мне с княжной, то есть нет, уже… с царицей, – с натугой выдавил-выплюнул я из себя ненавистное слово, – больше не свидеться. Разве потом, когда он ее в монастырь… – тихо закончил я. – Так что не боись за меня, Борис Федорович. Я ж понимаю – хоть волком вой, да песню пой. Глотать горько, но буду говорить сладко. Зато не ей одной из этой чаши…
Может быть, и зря так я поступил – не знаю. И впрямь только душу разбередил. Ладно свою собственную – знал на что шел, – так ведь и ее тоже. Видел я, как она на меня смотрела. На лице улыбка как приклеенная, кивает царю, а глаза то и дело устремляются в мою сторону. И во взглядах этих такая боль, такая мольба: «Помоги! Спаси!»
Сердце кровью обливается, а что я могу?! Это вам не Голливуд. Махнул сабелькой в одну сторону – полсотни бояр как не бывало, махнул в другую – стрельцы попадали, стукнул кулаком по столу – царь с перепугу под свое кресло полез. Схватил тут добрый молодец красну девицу да и был с ней таков. И получилась сказка о Константине-царевиче и Сером Волке. Жаль, что в жизни все иначе. Совсем иначе. Вовсе наоборот. Ох и жаль!
А чудо?! Да какое там к чертям свинячьим чудо?! Сказано же – не бывает их! Может, когда-то давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, но уж никак не на Руси в шестнадцатом веке. Разве что гораздо позже и в более скромной обстановке, например, в Старицких пещерах.
Да и там, если вдуматься, то никакое оно не чудо. Достаточно на себя посмотреть да на свою невесту, а ныне чужую жену, и сразу все ясно. Чудо – оно радостное, звонкоголосое, там доброта побеждает, любовь торжествует, там главные герои в финале нежно целуются и впереди у них совместная долгая и счастливая жизнь, а тут…
