Ефим Сорокин - Милостыня от неправды
— Я стану помогать тебе, Ной, если, конечно, буду нужна тебе. — Ноема грустно улыбнулась и прикрыла веки. И угостила меня яблоками.
— Что значит, «если буду тебе нужна»? — спросил я, принимая яблоки. Одно выпало из моих рук и, когда я поднимал его, выпало другое. Огибая скалу, мы спустились к нашему любимому месту и уселись на поваленное дерево. С него хорошо просматривалась скала, обросшая плющом так густо, что заплетенные им окна угадывались с трудом. До сумерек зубрили мы знаменательные даты в истории объединенного человечества. Яблоки хрустели на моих зубах. Я не жалел их и кидал увесистые огрызки в густые кусты у тропинки.
— Подумать только, со дня вознесения Еноха до моего дня рождения прошло всего-ничего: шестьдесят семь лет, — но как изменился мир! Как прорвало: десятилетиями ковали метеоритное железо, и вдруг… все уже привыкли к железной дороге, будто к чему-то обыденному. — Иногда кажется, что кто-то взаправду нашел книгу Еноха со знаниями ангелов!
Ноема отвернулась, будто ей стало со мной неинтересно.
Я приписал ее обиду своим последним словам и попытался оправдаться:
— Я верю, Ноема, что Енох учил относиться к достижениям каинитов беспристрастно, но все же они впечатляют!
Ноема молчала.
— Что случилось? — спросил я.
— Мне не хочется ехать в город, — доверчиво призналась Ноема.
— Ты не хочешь ухаживать за детьми?
— Дело не в этом… Я боюсь города! Там крадут людей и потрошат их, чтобы добыть здоровые органы для богатых.
— Сказки! — прервал я самоуверенно. — И все-таки ты чего-то не договариваешь.
— Ной, — встрепенувшись, сказала Ноема, — иногда ты ведешь себя так, будто меня рядом нет! Ты даже не угостил меня яблоками!
Я растерялся.
— Что же ты ничего не сказала, — пролепетал я, понимая по голосу Ноемы, что дело совсем не в яблоках, а в чем-то другом. Голос ее стал тоньше, а внутри как бы натянулась невидимая тетива — вот-вот порвется. — Ты можешь сказать, что тебя обижает? — Я пытался быть строгим. Я встал и повернулся к сидящей Ноеме лицом. Тетива внутри Ноемы беззвучно порвалась. Ноема опустила глаза и заплакала. Слезы обильно потекли из ее бирюзовых глаз.
— Между вознесением Еноха и моим днем рождения, Ной, тоже шестьдесят семь лет. Мог бы… — Голос ее порвался, как только что порвалась внутри Ноемы невидимая тетива. — Да разве мне хочется яблок? — Она решительно встала и подняла на меня глаза, исполненные слез. — Но неужели я не стою того, чтобы мне предложить яблоко? — Она смотрела на меня сбоку и снизу, и лицо ее было покорным и робким. — Мне пора, пропусти меня, Ной! — Она не хотела уходить, но уже сказала «мне пора» и должна была уйти. И я не хотел, чтобы она уходила, но стоять вдвоем становилось тягостно. Ноема сделала шаг в сторону, чтобы обойти меня.
— Ноема…
— Слава Богу, Ной, ты вспомнил мое имя! Наверное, его очень трудно произнести.
— Хочешь, я нарву тебе яблок? — Я чувствовал себя виноватым. И еще эти писклявые комары! В бирюзовых глазах Ноемы я вдруг заметил робость. Она ужалась и как-то сразу подурнела, а в меня вошла уверенность, хотя я понимал, что за моей спиной происходит нечто странное, может быть, даже жутковатое.
— Мне страшно, Ной! — прошептала Ноема. — Кто-то ходит с факелом по пещерным комнатам!
Я медленно повернул голову и глянул по направлению тревожного взгляда Ноемы, но огней в окнах скалы не увидел. Стало призрачно-тихо, только сверчок обволакивал своим стрекотанием всю округу.
— Проводи меня, — боязливо попросила Ноема.
6
За шестьдесят семь лет до моего рождения, как гласит допотопное предание, Тувалкаин занедужил, и был как какое-нибудь бесчувственное дерево. Жрецы каинитов упражнялись возле его одра, но тщетно. Тувалкаин на глазах хирел, точно яд проник в его тело. Лицо Тувалкаина заметно постарело в болезни, усохло, глаза потускнели.
И был день, и пришли близкие к одру Тувалкаина, ибо жрецы сказали, что он может умереть.
— Что с тобой, сын мой? — спрашивала Цилла, мать Тувалкаина. Он испугался: голос матери казался чужим, ибо говорила она басом. Собравшись с силами, Тувалкаин выдохнул из себя:
— Енох победил меня. И дыхание мое, будто не мое, а чужое.
Приходила к нему сестра, Ноема-жрица.
— Что с тобой, брат мой? — Но Тувалкаин не узнал голоса сестры, ибо говорила она с гортанной хрипотой. Больной задержал взгляд на плотоядном рту Ноемы-жрицы и испугался, когда до него дошло, что голос не совпадает с движением губ.
— Енох победил меня, Ноема, и я не знаю, как мне дальше жить, — срывающимся шепотом говорил Тувалкаин. — Помнишь, сестра, в юности мы мечтали построить свободный город — город, где прекратилась бы вражда между сифитами и каинитами, город, где религиозные верования объединились бы в одну религию, и все люди стали бы жить как братья. Но вот Енох читает молитвы своему пастушескому Богу, идолы наши разливаются водой, и многие из каинитов кричат: «Бог Еноха, помоги нам!»
Пришел к Тувалкаину брат его, Иавул-музыкант.
— Что с тобой, брат мой? — спросил он, и Тувалкаин не узнал братнина голоса, ибо на его донышке слышался голос чужой.
— Енох победил меня… И дыхание мое, будто не мое, а чужое.
— Музыка в тебе аритмична, Ту! — сказал Иавул-музыкант. — И я сыграю для тебя, чтобы мелодия флейты привела в гармонию мелодию твоего тела.
Иавул играл для брата на свирели, но больной со страхом взирал на обезображенное в натуге лицо музыканта и ничего не слышал.
— Ты хочешь вылечить меня, брат, но твоя флейта не поможет мне, потому что ты не любишь меня. И эта нелюбовь лукаво просачивается через твою музыку.
Приходили к Тувалкаину дети и внуки и вопрошали:
— Что с тобой, отец наш? — И плакали, жалея отца.
И пришел к Тувалкаину отец его Ламех, который убил Каина. Наружность у Ламеха была выдающаяся. Казалось, он с трудом несет на плечах свою шарообразную лысую голову. Лицо у него было суровым и спокойным, как у покойника. Он не жалел сына, а сказал:
— Я знаю, как помочь тебе, Ту! — Тувалкаин вздрогнул, ибо ему показалось, что не отец говорит, а Каин с того света. Тувалкаину показалось, что слова идут не изо рта Ламеха, а от кого-то невидимого рядом. Обыденный солнечный луч, пройдя зеленым оконным витражом, окрашенный, ударил в глаза Тувалкаину. — Я не так умен, как ты, но порой и таким, как я, в голову приходят нужные мысли. Твоя болезнь от того, что ты не знаешь, как тебе выйти из создавшегося положения. — Ламех расхаживал перед одром Тувалкаина. — Я помогу тебе! — Голос был крепким и решительным. Слюна кипела в уголках мясистого ярко-красного рта. На иссиня-лиловых недавно выбритых щеках Ламеха играли желваки. — И ты построишь свой город, о котором мечтал всю жизнь, где люди будут жить свободно и творчески (и каиниты, и сифиты), но сперва, Ту, надо все запретить! Все — и каинитских богов, и пастушеского Бога! — Повернулся к родственникам и крикнул не своим голосом: — Всем выйти! — И все, повинуясь гневному окрику, послушно вышли. — А ты, Иавул, останься. Ты — мой сын, и ты должен знать об этом разговоре.
— Мне нужны виновные, очень много виновных, — расхаживая, продолжал Ламех, — ибо твой свободный город смогут построить только люди несвободные. В каждом человеке, если хорошенько поискать, найдется какая-нибудь гадость, за которую можно отправить на исправительные работы. А если этой гадости в человеке нет, его надо поставить в такие условия, чтобы она имела место быть. И тогда за нее отправить на исправительные работы. Понятно, что ты, Ту, не способен на такое, но на это способен я. И я помогу тебе. Многие умрут на строительстве твоего светлого города, в том числе и те, кто видел, что произошло на богослужении у заброшенной штольни. Отныне мой меч — закон! Смятение охватит всех и вся! И будут думать, что жизнь пошла вразброд. А когда твой город будет построен, ты развенчаешь меня и мое правление. Скажешь, что в меня вселился Каин. Чем больше жестокости от меня, тем благороднее будет выглядеть твоя миссия, Ту! А я, твой отец, не могу позволить себе быть добрым, даже казаться добрым, что иногда необходимо для властьпридержащих. Сифиты еще не забудут, что они сифиты, а каиниты не забудут, что они каиниты, но после меня это потеряет значимость. Ты разрешишь им говорить правду! Пусть они захлебнутся в своей правде! А когда они ей пресытятся, можно будет пару хороших слов сказать и про меня, ведь город будет построен, и люди заживут сыто. И поверь, Ту, многие будут вспоминать о железных временах Ламеха с грустью. Потом разрешишь возродить религиозные культы. Естественно, сифиты будут служить под нашим надзором. Пусть твои жрецы, Ту, хорошенько подвигают мозгами. Надо всех — всех! — приучить к нашим ритуалам. Ты задумал объединение с сифитами, а до сих пор не понял, что потянуло их к нам еще до того, как ты задумал объединение.
