Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены
— Не могу дальше. Ночуем! — крикнул Денгиль сквозь мешанину снега и ветра.
Хижина нашлась невдалеке от места, где они проезжали. Спешились, лошадей привязали снаружи на длинный повод, расседлали, задали им корма. В доме он протопил печь, нагрел постели у огня. Поели, улеглись и заснули — Денгиль наверху, Тэйни внизу.
Когда проснулись, было не то чтобы темно, однако серо и как-то непонятно.
— Засыпало нас, — сказал он весело. — Снеговой заряд из тучи прямо сюда угодил. Лошади залезли на крышу, ржут: бароны Мюнхаузены! Теперь будем ждать, пока мои ребята спохватятся и отроют. Самим никак: дверь в горских домах открывается не вовнутрь, как на лесном севере, а наружу, чтобы враг не вломился. Ну, еда имеется, тепло пока тоже. Плохо, печь не протопишь, хоть труба и торчит из снега, наверное. Копченая конина — это божественно, одначе лошадок жалко. Слушай, девочка, я ставни закрою и свечу зажгу, чтобы не так быстро выхолаживало.
Бусина шестнадцатая. Янтарь
Свадьба на все времена
— Крыша-то выдержит? — спросила она.
— Уже выдержала. Она хоть и плоская, но на крепких опорах. Вот если ты замерзать начнешь, будет хуже. Вся наша работа пойдет насмарку.
Он нагрузил поверх нее все покрышки и одежки, какие нашлись, сам остался в овчинной безрукавке.
— Денгиль, мне душно и тяжело, а вот тебе вмиг станет холодно. Иди тоже тогда ложись.
Он отвернул верхний слой, забрался под него.
— Снова спать будем. И ждать. Что еще делать?
Было до невероятия тихо — только звенела кровь в ушах и дрова из последних сил потрескивали в очаге.
— Волк, — сказала она. — А что будет, если нас вовсе не отыщут?
— Вот было бы хорошо! Хотя по лошадям найдут, конечно: может, через день, может — и через месяц. Откуда к тебе пришло это мое имя?
— Не знаю. Приснилось, наверное.
Она снова задремала. Проснулась оттого, что он, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо — в глазах стояло по язычку пламени, хотя свечной огарок еле тлел.
— Ты спи, поправляйся. Мне ничего не надо — только смотреть на тебя, — произнес он негромко. — И знать, что ты есть в мире.
И это, будучи правдой на его губах, стало ложью, достигнув ее слуха: горячкой в крови, желанием в чреслах и лоне.
— Волк, иди ко мне.
— Нельзя, скверно это для нас обоих.
(А почему? Мы враги и делим — не разделим Высокий Динан пополам? У меня дитя от мертвого, и я башмаков еще не износила, в которых шла… по горам, за гробом ведь меня не было?)
— Волк. Если правда, что грех помысленный одно и то же, что воплощенный — мне и нам обоим всё равно теперь.
И уже в полнейшей темноте они обнялись, пробившись навстречу друг другу через нагромождение мехов и одеял.
— Тебе не было больно? — спросил он после всего.
— Кажется, ты мнишь себя первопроходцем.
Он шлепнул ее по губам, несильно, чтобы не смять ей улыбку.
— Дурочка. Ты же как после операции.
(Какой? Родов или этого… отторжения? Не понять. Всё смутно и вне времени.)
— Я только одно чувствую: лучше мне никогда не было в жизни.
Потому что сильные руки его лепили ее заново — юную, цельную, гибкую: разглаживали рубцы, спрямляли складки; жаркое тело вбирало в себя, переплавляло, как в тигле. Любимый мой. Отец мой. Начало моего земного круга.
Его «лесники» вернулись к вечеру этого дня и работали всю ночь. Звенели о камень ломы, снег, шурша, отлетал от лопат; сумерки редели, и все отчетливее доносились сквозь предутренний свет звонкие и смеющиеся голоса.
Когда их обоих вывели и подседлали им коней, они оказались посреди доброй сотни верховых: к Денгилевым воинам прибились местные жители, в стеганых толстых халатах из яркого шелка и обмотах вокруг шапочек. Кавалькада тронулась. В розоватой игре холодного солнца на чистых снегах, среди многоцветных теней это выглядело триумфальным шествием.
По пути прибивались еще люди: длиннобородые старцы в чалмах или меховых шапочках с тесьмой, уложенной крестом на плоском донышке, молодухи с детишками, всаженными в седло впереди них. Видно, крепко его здесь любят, Денгиля, подумала она, оборачиваясь. Он накрыл ее руку с поводом своей ладонью, кивнул.
Кто-то выстрелил из своей винтовки в чистое небо — ее конь недовольно дернул ухом. В ответ раздался не очень стройный залп, гулом прокатясь по склонам. И еще один, и еще…
— Ой, Волк, а лавин ты не боишься?
— Никак. Я нынче ими управляю. И снегопадами тоже. Не веришь?
Всадники стекали с перевала в долину, к селению — и тут в ружейную пальбу влился торжествующий малиновый перезвон: два небольших колокола местной церкви поворачивались и летали на осях, радостно сплетая голоса и подголоски.
Ее осенило, наконец.
— Денгиль, нам ведь нельзя жениться!
Он глянул на нее так, что она буквально вмерзла в седло.
— Знаешь, над чем зубоскалили стратены, когда нас откапывали? Что мы с тобой вместе спали под снежным одеялом и ты теперь моя кутене, возлюбленная. Пусть над моей венчанной супругой шутить насмелятся, коли придется с руки.
В базилику они вошли вчетвером: Денгиль и два его домана в качестве свидетелей. Ватага теснилась наружи.
И окончательно остались вне времени и вне пространства. Солнце льется на алтарь из высоких щелей, а остальное — полумрак. Трепещущий желтый свет восковых свечей; каждая из них вставлена меж крутых бараньих или извитых козлиных рогов, развешанных по стенам. Икон и статуэток, привычных ее глазу, почти и нет — зато по обе стороны распятия высокие светильники, похожие на золотые деревья. А с невысокого свода спускается им навстречу целый лес ветвистых оленьих отростков.
— Охотники приносят в дар, — шепнул Денгиль. — За двести лет накоплено, и самых красивых.
Но тут, перебивая его голос, вступил хор: три, от силы четыре голоса, певших без органа в унисон. Негромкий голос читал по-латыни знакомые и в то же время диковинно звучащие слова, перемежая с пением — странный обряд, чудная церковь. Патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и белой тафье, расшитой золотыми арабесками: игра теней все время изменяет его лицо. Тот бенедиктинец, что был в Лин-Авларе, отец Тони? Или старичок, который, пока она скоблила ему полы и кастрюли, декламировал псалтирь, как любовные стихи?
— По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр ибн Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт-Эно?
— Да. По доброй воле и от всего сердца.
— А ты, Танеида, раба Божия, согласна взять в мужья Даниля, держателя гор?
— Да, согласна.
— И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть… Что Бог соединил, человек да не разлучит. Вы венчанные супруги, отныне и присно и во веки веков, аминь.
Священник накрывает их руки платом, затем снимает его. Руки и времена размыкаются. Базилика выпускает их из себя.
Бусина семнадцатая. Альмандин
— Теперь вы здоровы и во мне не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!
Денгиль поцеловал руку, на которую только что надел свое кольцо, дал знак своим, и они ускакали. Прочий народ неторопливо двинулся за ними.
— Ина Кардинена, ваш Кертсер уже приехал с отрядом, ждет вас внизу, под самым селением, — пожилой священник чуть щурил на свету узкие глаза с набухшими веками, лицо у него было самое заурядное. — Хозяин не велел вас отпускать без защиты.
Двое верховых: один на чалом, другой на вороном коне, который нервничает, охлопывает себя по бокам хвостом. В эдинских предгорьях весна света, в сердцевине дня снег тает до земли, и на озере Цианор уже зацветают первые золотисто-алые тюльпаны, совсем крошечные.
— Когда мы вышли на церковное крыльцо, у меня было такое чувство, будто он меня со всеми горами обвенчал, — Та-Эль улыбается. — А потом отпустил на манер правоверных: тройной талак в одной фразе сказал. Прости-прощай, говорит, и иди воюй без меня дальше, а я тебе не помеха.
— Колечко обручальное оставил, тем не менее, — Нойи взял ее за кончик полусогнутого пальца. — И какое: руку оттягивает. В жизни не видал ничего похожего.
— И не увидишь. Это из старинных силтов Оддисены, такие нынче не в ходу. Обрати внимание — виноградные кисти и листья по всему ободу и вокруг щита. Но за щитом ничего нет, а что было — не знаю. Мне Диамис моя милая, когда нашла меня в перерыве между войнами, хотела дать похожее для защиты. Камень там был, по-моему, красный гранат, воинский. Она открывала. Я отказалась: ни под кем не хочу ходить ниже Господа Бога. И ни ради чего. И нигде не хочу быть нежеланной.
— Поэтому и из Лэна ушла?
— Поэтому и ушла, — она снова улыбнулась, махнула рукой. — Что Лэн! Не наша земля, и мы на ней чужаки. Волчий Пастырь это мне показал как нельзя более недвусмысленно. Иное дело Карен: и кэланг, и горец. И даже мой Армор: взял за себя ихнюю первую танцорку и Вечный Город вроде как в приданое за ней. Пусть теперь втроем находят общий язык друг с другом и с Высокими Горами.
