Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович

Вереницы слепцов, которым сохранили жизнь, бродят нынче по дорогам, цепляясь за одноглазых поводырей, и жирные черные птицы вопят над Империей.

Так что грех тебе пенять на Вечного, пастух Тоббо.

Удача-то, считай, дождем пролилась. Не повесили. Не ослепили. Не отсекли руку. А клейма… что клейма? – пустяк. Только в первые два-три дня, когда свербели, затвердевая, сизые струпья, было по-настоящему больно, а сейчас уже почти поджило. Привычным сделалось. А позора в клейменом лбу нет, коль скоро, почитай, у каждого выжившего мужика – те же метки…

Ну и нечего тужить. Не о чем. Жизнь, какая ни на есть, наладилась, заскрипела, покатилась, как повозка по наезженной колее. Жаль, правда, слепенького, он, бедняга, уж точно ни в чем повинен не был, но и то сказать: мог ли уцелеть увечный, если даже крепких работящих стариков по приказу из столицы вздернули высоко и коротко?

Никак не мог.

Вот и висит теперь слепенький на суку ободранного, быстро засыхающего дуба, краткое время побывшего Древом Справедливости, висит себе тихохонько, никому не мешая, рядом со столетним дедушкой Луло – и улыбается; долго еще будет висеть, щедро обмазанный смолой, чтоб не сорвался, когда совсем сгниет.

И дедушка тоже улыбается во весь рот.

А чтобы и вилланы не тосковали, решил граф Муллин, древний статут отменив, открыть корчму. Не сам, понятно, додумал, каффар столичный, что окрестные села на откуп взял, присоветовал. Правильно сделал, умно; не зря каффаров за ум хвалят.

Огнянка грусти враг. С поля придешь, а в корчме уж двери настежь. Чаши пенятся, дудки дудят, корчмарь-балагур всегда в долг поверит… гуляй, виллан! Веселись, гони прочь дурные мысли! А проспишься – снова в поле, а там и вечер, и снова в корчму…

Знает нынешний хозяин силу огнянки, но сам, говорят, пьет мало. С тех пор, как, перепив, напугал молодую графинюшку, блюдет меру. Да и спит до времени отдельно, чтоб не таила обид, чтобы, в возраст войдя, мужа крепче любила. Хотя и нынче, выходя на люди, жмется графинюшка к графу, ровно к отцу родному. А что глаза пусты и пузыри пускает, тоже не беда; знахарки говорят – помрачение не от роду, а со страху; деточкам, стало быть, мамкино безумие не перейдет.

Тонко ведет себя эрр, с понятием.

Природный господин, словно из тех, что при Старых Королях водились; кто не знает, тому и в голову не придет, что совсем недавно…

Тут языкатому кто-то из дружков локтем в бок ткнет: тссс, дурной, молчок!

И ойкнет болтун, и заткнется…

А чем еще корчма хорошо – новостями. Нет-нет да обронит путник: бродят-де там и тут недобитые ватаги, а еще говорят, что жив, мол, Багряный, ушел, вырвался; никак не мог он погибнуть, а там, в столице, на эшафот другого возвели, самозванца, стало быть; потому как все видели: почернели латы в огне, а ведь никак не могли почернеть, коли и вправду скованы самим Первым Светлым…

Вредные слухи, дурные.

Сплетников ловят, четвертуют, колесуют… ну, правда, в Баэле граф вешает без мучительств… да велика ли разница?

Вот ведь отчего подкатывается иной раз каффар-корчмаришка к бычьему пастуху: скажи-де людям все, как есть, ведь видел же сам, ну и скажи, а тебе от его светлости, глядишь, поблажка выйдет. Глупый каффар! Кабы знал он, о каких делах их графское сиятельство с бычьим пастухом беседы ведет, отстал бы небось…

Тоббо, однако, и тут отмалчивается.

И раньше-то был неразговорчив, а сейчас подавно слова не вытянешь. Потому и жив. Не то вряд ли бы из петли вынули. Благодарность благодарностью, а только есть такие дела, которых вроде бы и не было, и лучше о них вовсе забыть.

Вот про баб или насчет быков – иное дело.

…А чем еще хорош Муллин дан-Лалла Баэльский, так это тем, что не жаден. Вот и теперь, сам уехал, а баклажку оставил: не стесняйся, мол, Тоббо, пользуйся. И хотя, сказать по правде, была мысль приберечь графскую огнянку к случаю, но – не смог: первый блаженный хмель понемногу уходил, а на смену ему ползли мысли, да такие, что и думать больно, и не отогнать без огнянки, дарующей забвение…

Племяш, несмело приблизившись, спросил о чем-то.

Тоббо раздраженно мотнул головой.

Огнянка замутила разум, думать не хотелось, но все-таки думалось; не о бабах, не о быке, а о чем-то полузабытом, о чем и помнить не стоит, и забыть не выйдет, как ни старайся. И виделось: пламя над башнями, лазоревая накидка, вьющаяся на ветру, тень от падающего наискось шестопера, крики монахинь, намыленная петля, и вдруг, вопреки воле: замковый двор, заваленный телами в лазоревых накидках, а совсем близко – его сиятельство, привалившийся к поросшей лишайником стене…

Белое, уже почти неживое лицо.

И я, Тоббо, я, смирный виллан, медленно приближаюсь к их сиятельству, и беру его за бороду, и говорю с улыбкой: «Ну что, счет по новой, Вуд…»

Не-е-ет!

Забудь, Тоббо. Забудь.

В пепле деревни. Мало кто уцелел. А кто уцелел – согнулся. А кого не согнули, бродят волками, каждый сам по себе. Нет вожаков, есть господа. Все прошло, и не быть ничему. Ведь и взаправду почернели в пламени костра заклятые доспехи.

Эх, Багряный, Багряный…

На дворе, однако, уже почти ночь. А не заснуть. Верно люди говорят: не вилланское это дело – думать; кто много думает, плохо спит. Впрочем, есть средство и от бессонницы: посчитать единорогов. Один бычок идет, два бычка идут, три быч…

Тоббо провалился в мягкую мглу, но очнулся почти тотчас, словно и не спал.

Было тихо, лишь тоненько посапывали за дерюжной завесой девчонки и всхрапывал племяш. Жена дернула головой, пошевелилась. Пастух замер. Пусть подремлет, до зари, похоже, долго; еще и петух не пропел.

Что-то неясное тревожило, мешало уснуть вновь.

Привстал на локте, прислушался.

Все спокойно. Загоняй с Угоняем молчат, Злюка тоже голоса не подает…

Примстилось, что ли?

Нет, вот опять зашуршало за окном. Осторожненько этак.

Тоббо опустил ноги с лежанки, нащупал растоптанные башмаки, ухватил топор, неизменно стоящий у изголовья.

Спозаранку да тишком подобру не приходят. Не иначе, степной. Оголодал, поди, и потянуло на дымок. Или бродяга, к степным бегущий. Зря это он. Мало в баэльской округе выжило вольных людей, их если уж искать, так на востоке, да и те не чета прежним, все грызутся меж собою. Через ту грызню и погибнут; изведут их. Граф Муллин и выкорчует.

Опять шуршание за дверью. А собаки молчат, словно подохли все разом. Упаси Вечный, отраву подбросили…

Перехватив поудобнее топорище, Тоббо распахнул дверь.

– Ну? – спросил с угрозой.

А угрожать, оказалось, некому. Пусто было за дверью, только псы, живы-живехоньки, встрепенулись, приветствуя хозяина. Степь серебрилась и переливалась темно-зеленым, на востоке начинало светлеть. До утра еще было долго.

– Кто здесь?

Молчание.

Тоббо раздвинул кусты.

И увидел.

Они лежали кучкой, аккуратно перевязанные широкой прозрачной лентой: круглый щит с золотым колосом, меч, латы, багряные, как отблеск заката, и глухой шлем с узкими прорезями для глаз, увенчанный короной из колосьев.

На глазах Тоббо плавилось все это и текло в пламени костра под утробный вой, несущийся из-под расплывающегося шлема. Потом почернело и стало похоже не на латы, а на громадный нарост на боку старого дерева.

Но вот же – лежит она, умершая в огне колдовская сталь, багряная, гладкая, словно только-только вынесена из кузни, и ни с чем не спутать ее.

Тоббо опустился на колени.

Лента оказалась нежданно тугой, она не захотела рваться сразу.

Поднял шлем и поразился тому, что он почти не имеет веса. Как и панцирь с кольчужной юбкой, и поножи, и щит.

А меч тоже – легкий и тупой.

Выходит, Багряный не зря ни разу не обнажил его. Крови, значит, проливать не хотел. Жалел людишек.

А они его пожалели?

Лицо пастуха стало страшным.

Нет, не ошибался отец Ллан. Ни в чем. Никогда. Вот только больно уж мягок был ты, добрый старик. Никак нельзя с ними по-хорошему…