Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены
— Прекрасно. Вы медлить не любите, господин Карен Абд-Мутакяббир ибн… Особенно когда надо помочь частным порядком и среди ночной темноты и непогоды.
— Да, вы меня тоже узнали, хотя знакомство было полудетским, — проговорил он вполголоса. — И вы, и я тогда только учились в школе.
— Школа была, однако, своеобразная, — шепотом рассмеялась она. — Названная в честь венца Христова.
В это время Рони Ди так же тихо говорил своему покровителю Марэму:
— Любопытно, как переварит этот исход войны наш первый человек в государстве. Обидно все же: мы кровь проливали, оказывается, только затем, чтобы утвердить эту шишку на ровном месте.
— В горах, мой милый, — ответствовал маршал. — Во всем же, что касается гор, Лон-ини всецело полагается на людей из круга Та-Эль Кардинены.
— И он целиком прав, — подключился к их беседе громоподобный бас Маллора. — Дело сие щекотливое. Все мы понимали в душе, что вороне, сколько ни пользуйся, Богом данного кусочка сыра надолго во рту не удержать. Высокий Лэн — беспокойная земля для того, кто хочет ею управлять, сидя в столичном городе: банды, население, критически настроенное по отношению к любой власти, лесники… А теперь под это дело подбиты неплохие клинья, и мы чистосердечно можем умыть руки… словом, умыться, пока нас самих не умыли.
Он поперхнулся, но еще успел украдкой подмигнуть Кардинене и ее собеседнику.
— Я думаю, генерал Маллор по существу сформулировал существо дела и постулировал форму, в которой президенту будет доложено о здешних событиях, — сухо сказала она. — Засим прощайте, многоуважаемые!
Бусина девятая. Адуляр
Эта зала для танцев пережила и Эйтельреда, и многих его предшественников. Казалось, что и весь Дворец Правительства созидался вокруг нее. Пол был мраморный, белый, с мозаикой из бурых и желтоватых яшм, густо-алого с темными прожилками родонита, синей ляпис-лазури, зеленого змеевика, черного и коричневого обсидиана — и гладкий, как озеро. Потолок с лепниной поддерживали полуколонны с узорными капителями. С той стороны, где зала соединялась с основным зданием, промежутки между пилястрами были зеркальными; напротив них такие же точно, огромные и чистейшей воды стёкла открывались в парк. Его каштаны с розовато-белыми соцветиями отражались в противоположной стене — и от этого казалось, что толпа гостей плывет в огромной сквозной галерее или галере прямо в зеленое и пышное лето.
Молодожены оба находились тут, среди публики, которая танцевала, болтала, жевала пирожные и обмахивалась веерами, оседлав кресла, — но, однако, развлекались поврозь.
На Тэйни, которую пригласил сам Лон Эгр, было черное платье из кружев, волосы закручены во что-то невообразимо кудрявое; каблуки прибавляли ей десятую часть роста. Всё это сейчас пропадало втуне, потому что президент, по причине больного сердца, не участвовал в плясках, а дам ангажировал для светской болтовни.
— Нехорошо жене вальсировать с одним своим мужем, — говорил он как раз.
— Имея под рукой профессионала, кто захочет снизойти до дилетантов!
— Ну, он не так щепетилен и снисходит до дилетанток. У тебя, кстати, хорошая школа. Ты где училась танцевать — за границей?
— Нет, начала в Лэне, еще девочкой. Там есть такой установочный комплекс упражнений, который буквально въедается в мышцы и мозг. Не оттанцуешь, едва с постели поднявшись — целый день словно неумытая.
— Да, я слышал. Вроде специфически женского «зикра».
Нойи с другого конца залы махнул им рукой. В объятиях у него была элегантная маленькая дама лет сорока-сорока пяти, смугловатая, верткая и белозубая, с шапкой седовато-черных завитушек.
— А ты знаешь, это ведь Эррат Дари.
— Та самая? Традиционные танцы предгорий? У меня старшая посестра была из ее подруг.
— Та самая. Она вернулась с гастролей, будет выступать для правительственного, вообще узкого круга, ну и… я ее пригласил сюда.
— Вот как?
— Для тебя.
А Эррат под руку с Нойи уже пробиралась через пестрое скопление, расточая во все стороны улыбки. Самую щедрую — президенту.
— О, мой милый секретарь-референт! Я позволила себе отлучить от вас молодого мужа. Но — готова расплатиться.
— Той же монетой, ина Эррат?
— Как именно: станцевать по-взаправдашнему? А что, это я могу. Но мы обычно не практикуем на людях сольного исполнения.
— Я знаю, — кивнула Тэйни. — Ведь я говорю — той же монетой. Пара за пару. Правда, я дилетант, но исполнять «Зеркало» меня обучали.
Она сбросила с ног туфли-шпильки.
— И ведь как нарочно: вы в белом, я в черном. Человек и его тень.
— Эх, играть так играть! Я-то думала обойтись чем попроще. Ну, импровизировать буду я, конечно, а вы — вы будете моим отражением в иной воде.
Эррат мигом выпала из своих туфелек. Народ с восторженными воплями раздался, освобождая центр зала.
Оркестр знал и эту мелодию, как многие другие. Пока он прилаживал инструменты, обе женщины разошлись в разные углы зала, стали по концам диагонали, мягко притопывая босыми ступнями в ритме начавшейся музыки. Затем начали сходиться. Ритм постепенно креп, обрастал мелодией, упругой, гипнотически однообразной. Движения Эррат были сдержанно страстными, Тэйни повторяла их будто нехотя, с полузакрытыми глазами.
Наконец, они дошли до незримой черты или стены, замерли друг против друга, чуть раскачиваясь: потом пошло все быстрее и быстрее, подгоняя мелодию, которая расцветала трелями. Жесты говорящих рук, замысловатые пируэты становились все порывистей и точнее. Ледяная статуя оживала, воплощаясь в своего Пигмалиона, полнилась чужой страстью. Повороты и волчки-фуэте, согласованные, как часовой механизм, всё чаще завершались тем, что ладони почти соприкасались с ладонями — однако между ними зримо чувствовалось стекло.
И вот уже обе танцорки в одинаковой тоске выгибаются и простирают друг к другу руки. Вдруг они ринулись вперед — музыка взорвалась хрусталем — и слились в причудливой, неустойчивой позе, медленно поникая, опускаясь на колени, распластываясь по полу.
Когда они вскочили и раскланялись под облегченный смех и аплодисменты зрителей, только что сваливших с себя неподъемное бремя, некто резюмировал:
— Когда ты влюбляешься — видишь в другом свое истинное «я». Но достичь и воплотиться в него означает гибель и конец пути. Глубокая философия!
— Может, и не совсем гибель, всё дело в том, кто этот другой, — невинно отозвалась Тэйни, не оборачиваясь.
Уже много дальше в ночь Эррат, восседая между супругами в одном из укромных гостевых кабинетов, чистила апельсин гибкими темными пальцами и рассуждала:
— По существу только так и надо плясать — как в последний день. Но в вас-то, девочка, откуда этот священный пыл? Вы хоть знаете, что раньше так танцевали перед Тергами?
— Знаю, ина Эррат. Может быть, я как раз это и вспомнила.
— Вы так весомо это произнесли, будто и впрямь одна из прародительниц. Нет, я по-прежнему в долгу перед вами.
Тэйни подтянула ножки, по-прежнему босые (туфли носил за ней верный Нойи). Зевнула:
— Вам, кажется, не терпится его уплатить?
— А вы угадали. Может быть, с вас тогда падет завеса тайны, покрывало Изиды.
— О, тогда мужчину побоку, пусть коротает остаток ночи один, а мы поговорим, если вы не против, о том, что волнует обеих.
— О чем же, детка?
— О древней вере и обрядах. О двух руках Бога — Тергах, что возвышаются в подземном дворце. О Мече Неправедных и Расколотом Зеркале, в честь которого мы танцевали сегодня.
— Какой вы, право, и в самом деле ребенок, что помните эти сказки!
— Сказки, которые сочинили взрослые. И воплощают их тоже они, не правда ли?
Бусина десятая. Альмандин
Всю ночь шел снег в Вечном Городе Лэне, ложась белейшим пуховым покрывалом на уголья пожаров и камни руин, брошенное впопыхах тряпье, кровь и конский навоз, заглаживая похабное месиво на улицах, по которым шла армия, всё уравнивая, всех примиряя. Ветки нагрузли от его тяжести; крыши выглядели, как верхняя корка свадебного пирога с сахарной глазурью. А когда ближе к полуночи на небо вывалила почти полная луна, похожая на голубовато-серебряный гонг, всё приобрело уже совершенно сказочный и нездешний вид.
Из старинного «Дома с остриями», где расположился весь эдинский генералитет, офицер комендантского взвода никак не хотел выпускать Кардинену.
— Без охраны не положено. И холодно.
— Что, можно подумать, головой за меня отвечаешь.
— А то. Да вернитесь, возьмите одного-двух своих ординарцев…
— Мое дело. Тебе хочется под трибунал угодить за неповиновение старшему по званию? Нет? Тогда не спорь. А вот кобеняк свой отдай, он поукромнее моего будет. Авось и в моем не смерзнешь.
