Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович

– Государь…

– Слушаю вас! – торопливо откликается Император.

В глазах владыки – мутная, непреходящая тоска.

Ллиэль мертв, Ллиэля уже не вернуть, а значит – ему, владыке, отныне суждено быть игрушкой в руках многодетных и опасно чадолюбивых эрров. Нет. Этого – не будет. Уж лучше магистр; у него, по крайней мере, нет наследников…

…Бой еще не утих, быдло еще возится в грязи, убивая друг друга, а те, кому есть что терять, уже думают о будущем.

Как, например, Вудри.

Подбоченясь, сидит он на игреневом жеребчике близ королевской ставки.

Прядает ушами, бьет копытом конь. Трепещет на древке, сливаясь с небом, ярко-голубой семихвостый стяг. Три тысячи латников, последний резерв короля, дрожат от нетерпения, готовые в любой миг прыгнуть в седла.

Они устали ждать, но никто не ропщет.

Вождю виднее.

И это так.

Вудри думает.

Когда прольется первая кровь праведных, сказал Ллан на рассвете, грянут громы небесные и разбегутся кто куда господские войска. Но вот кровь пролилась, много крови, а громы не грянули, и победы нет. Нет, правда, и поражения. Ну и что? Ничья – хуже всего. Если битва угаснет сама по себе, сеньоры уйдут за столичные стены, а у королевских людей не достанет сил для приступа. Не одолев нынче, им придется отойти от великого города, вновь двинуться по разоренным провинциям, уже без цели, просто в поисках прокорма. А потом придет время раздоров и расколов. Так всегда было в степи, когда ватаги, даже самые большие и везучие, теряли удачу…

Правда, еще не поздно победить.

Орденских братьев нет в поле, их приберегли напоследок. Если подождать, пока они вступят в сражение, а потом, потерпев, пока подустанут, обрушить на них конницу, тогда, несомненно, еще до заката Багряный будет в столице.

Как и предрек Ллан.

…Лицо Степняка бесстрастно.

Лишь однажды покачал он головой и поморщился – когда в степной дали крохотное лазоревое пятнышко столкнулось с бурым пятнищем и сгинуло.

Жаль храбрых парней. Но у них был приказ, и у Вудри был приказ.

Приказы следует исполнять.

Эрра Каданги больше нет, и это хорошо.

Но нет и вестей от Тоббо, а это плохо.

Думай, Мумуль, думай. Ты все еще свободен в своем выборе. Но чем ниже солнце, тем меньше времени на сомнения, и все чаще, отведя взгляд от битвы, где, в общем, не на что уже смотреть, вождь пристально всматривается в тихий западный горизонт.

Покалывают глаз предзакатные лучи.

Вот оно!

По серой ленте тракта ползет едва различимая точка.

Она все ближе, она все больше, она превращается во всадника, сначала крохотного, словно таракан, но таракан превращается в мышь, мышь в кота – и вот уже, окатывая конские бока краями измятой, дочерна пропыленной накидки, Тоббо осаживает взмыленного жеребца и спрыгивает наземь, бросив поводья кому-то из порученцев.

Лицо черно от пыли. Глаза блестят.

– Товар на месте, командир! Оба тюка!

Какое-то время Вудри старательно трет подбородок.

– Почему сам, сотник? – спрашивает наконец. – Не мог послать кого-нибудь?

– Мое место здесь, командир!

Вудри улыбается.

– Ну-ну… – И подмигивает. – Ты прав. Где ж еще место тысячника, если не здесь?

Отвернувшись от сияющего Тоббо, он рассеянно обежал взглядом горизонт.

Все. Игра сделана.

– Лазоревые, по коням! – прогремел Степняк. – Остальные пешим строем в атаку!

Снова склонился к Тоббо:

– Отдохнул, тысячник? Теперь поработай! Нашим нужна подмога! – Вождь вытянул руку, указывая туда, где никак не могла дотлеть резня. – Я остаюсь при короле; людей поведешь ты!

В глазах бывшего пастуха – недоумение.

Не дело всаднику, спешившись, лезть в кучу малу; ребята обучены совсем другому, они погибнут попусту, да и не так много их, чтобы хоть чем-то помочь пехоте…

– Ты слышал приказ, Тоббо?!

– Но Орден…

– Я не ослышался? Ты смеешь обсуждать приказы, десятник?

– Я не обсуждаю, – пролепетал Тоббо, – но ты же тоже не Вечный, чтобы никогда не ошибаться…

Что-что, а слова отца Ллана не могли не вразумить командира, но вразумили или нет, Тоббо так и не понял; в глаза ему внезапно полыхнуло иссиня-белым, темень упала на сознание, и он, ловя воздух руками, завалился назад, замер, полулежа на крупе коня, и рухнул в траву, чудом минуя ловушки стремени.

Вудри выпустил шестопер, и тот закачался на ремешке.

Подумать только – Тоббо! Вернейший из верных…

Сохрани Вечный, как заразна ллановская дурь!.. даже лазоревых затронуло?.. ну, псы, кто еще готов укусить хозяина?.. кто?..

Но всадники понимающе переглядывались.

Не след пререкаться с вождем. Вождь прав всегда. Ему виднее.

Сцепив зубы, Вудри жестом поманил ближайшего лазоревого, ткнул пальцем: веди вперед, в сечу!.. скорее! Всадник кивнул, спрыгнул наземь и, обнажив тяжелый, плохо пригодный для пешей рубки меч, косолапо побежал с холма вниз, в драку, в резню, увлекая за собой спешенных всадников…

Вот и все.

Больше нет ни выбора, ни сомнений.

Ну, пусть Вечный убьет молнией; но где он все-таки брал кирпичи, когда задумал строить мир? И кто его, бестолкового, будет слушать на Последнем Суде?

Вудри Степняк несколько раз глубоко, с присвистом, вздохнул, скомандовал лазоревым: «За мной!», мельком оглядел Тоббо, валяющегося на траве, разметав руки, и повернул коня к вершине, на ходу разматывая витой кожаный аркан…

Глава 3

Dura Lex…

Маанак мехес приказал долго жить.

Магистратский посыльный, лощеный, исполненный самоуважения юноша, наведя шороху в «Печеной теще» шуршащими брыжами и золотым шитьем, вручил мне конверт с уведомлением. Меня, «мужа благороднейшего, непревзойденного в науках и несравненного в сфере искусств», приглашали к полудню явиться в Малый зал ратуши на предмет вступления в права наследства – согласно завещанию почившего сеньора Арбиха дан-Лалла, а также «для исполнения ряда сопутствующих формальностей».

Честно говоря, это никак не входило в мои планы.

Я собирался греть спину, листать старинные книги, присланные мне третьего дня («От вашего друга Нуффо!» – изнывая от почтения, пояснил гонец), и дремать вволю; короче говоря, сидеть в золотой клетке и как можно реже казать нос на улицу – пока меня не позовут получать плату за товар.

Меня опекают плотно, но ненавязчиво. Маэстро, допустим, нашел бы к чему придраться, ему, птице заоблачной, такое не в диковинку, но я-то не Маэстро, я серая рабочая скотинка; на мой вкус, «почетный гость мэрии» звучит гордо, и серебряного тигра я с куртки не снимаю. Зверушка довольно вульгарна, зато меня обходят стороной даже прославленные столичные щипачи, ибо здешний мэр, по слухам, парень крутой.

Одно плохо: приглашения. Что ни утро – стук в дверь. Пажи, скороходы, вестники, курьеры. Сорок тысяч одних курьеров. Умильные улыбки. Поясные поклоны. И кипы разноцветных билетиков под расписку. А я не хочу. Ни банкетов, ни фуршетов, ни приемов, ни раутов – ничего не хочу….

Сейчас, правда, случай особый. Благо и персональное ландо всегда наготове. Задергиваю шторки, умащиваюсь на восхитительно пружинистом сиденье. За окошком вопит и гудит народ, столица не просыхает уже почти неделю, празднуя чудесное спасение, подарок Вечного недостойным детям своим.

Иногда любопытно поглядеть на этот балаган.

Но не сейчас. Сейчас следует думать об Арбихе.

Посыльный, шустряк из тех, что всегда рады случаю блеснуть осведомленностью, умоляя ни в коем случае не ссылаться на него, Люмфи, скорохода третьего разряда («только, Вечного ради, не спутайте, сеньор, я – Люм-фи, а не Люм-фэ; кстати, сеньор, на Люмфэ как раз можете сослаться, это будет совсем неплохо»), рассказал мне, что, насколько ему известно, на имение бедного святого напали какие-то негодяи, вроде бы из недобитых бунтовщиков («воистину, сеньор, для них нет ничего святого; как говорит мой начальник, подлинный кладезь премудрости, от нелюдей, посягнувших на устои Вечности, ничего иного и ждать не приходится»), и бедный старик получил ранение, не столь, говорят, серьезное, но для человека его возраста роковое, от коего вскоре и скончался, успев, однако, пребывая до последнего мига своего в полном сознании, должным образом изъявить свою последнюю волю, причем не просто так, а в присутствии самого («нет, сеньор, вы только представьте себе, как повезло почтенному маанак мехесу…») мэтра Гуттаперри, главы имперского нотариата, который в ту самую злосчастную ночь изволил гостить в имении покойного…