Андрей Калганов - Родина слонов
Рядом со Степаном кто-то заворочался. Белбородко размежил веки и едва не застонал от боли. Голову пронзила раскаленная игла — в правое ухо вошла, из левого вышла. Виски сжало железным кольцом.
— И дались же тебе эти Дубки...
— Алатор?! — пробурчал Степан, не поворачивая головы. Не поворачивая, потому что от любого шевеления голова начинала раскалываться.
— Кто ж еще, — послышался шепот, — попались, как кур в ощип...
— Гридька-то живой?
— Пес его знает, шевелится вроде.
— Тебя взяли-то как? Варяг засопел:
— Так и взяли — скакуну ноги подрубили, а меня сетью опутали, едва на земле очутился.
— Крепко спеленали-то? — чуть слышно прошептал Степан.
— Сом в мереже, и тот вольнее рыпается.
— Хреново дело...
— Ш-ш-ш, — прошипел Алатор, — вроде идут.
* * *
Степана привязали к дубку и принялись охаживать по полной программе. Косорыл со знанием дела задерживал кулак после удара, чтобы ливер посильнее сотрясался. Атаман же особо не лез — стоял, скрестив руки на животе, и лишь время от времени доставлял себе удовольствие. С хорошего размаху да по ребрам...
Остальные ватажники сидели у костра, жевали сушеную медвежатину и довольно равнодушно наблюдали за экзекуцией. Вот если бы настоящая пытка, а это — тьфу, баловство одно. Чужак был нужен атаману, потому и зрелище не больно радовало глаз.
Алатор с Гридькой сидели у того же костра, что и ватажники, но, в отличие от последних, были привязаны спинами друг к другу. И мясо не жевали. На парочку зрелище тоже не производило особого впечатления. Алатор за свою многотрудную жизнь и не такое видал, а Гридьке было попросту не до чужих страданий. Парня изрядно помяли в сече; если бы не добрая кольчуга, вились бы над ним черные вороны.
— Охолодись, — сказал атаман. Косорыл с сожалением отошел в сторонку.
— А ведь признал я тебя, колдун, — усмехнулся предводитель ватажников, — сейчас ты чегой-то не шибко боек.
Степан его тоже вспомнил, едва на тракте увидел, так и вспомнил.
— И принесло же вас, татей буевищенских... Верно говорят, для бешеной собаки сто верст не крюк.
— Верно, не крюк, — согласился Жердь. — Ради доброго-то прибытка не то что сто верст, все двести отмахаешь. Знаешь, небось, по дорогам разным в Куяб народище стекается. Как сдурели все — прут и прут, думают, лаптями да оглоблями от хазар отмашутся. А мы их и щиплем. Нам-то дурость огнищанская только на пользу.
— А с меня тебе какой прибыток? — усмехнулся Степан.
Жердь хрипло рассмеялся, чем ввел ворона в беспокойство. Птица захлопала крыльями, вскаркнула и побелила ветку пометом.
— Ватажку мою заговоришь, чтобы ни меч подельников не сек, ни стрела не брала. Да опосля семь кладов богатых откроешь. Да не пялься, не пялься, меня-то не проймешь, а вот за Колченога — кишки выпущу.
Крыс, едва высунувшись, шмыгнул обратно за пазуху хозяина.
— Не много ли просишь? — отвел взгляд Степан. — Я ведь и нынче порчу-то могу...
Жердь подмигнул ворону:
— Вот и я думаю: блядословит.
Ворон принялся расхаживать по ветке, посматривая на Жердя. Птица то и дело склоняла голову набок и разевала клюв.
— Ну что, жрать хочешь, оглоед? — поинтересовался атаман. — Ладно, заслужил...
Жердь порылся за пазухой и, достав краюху, раскрошил над веткой; судя по раздавшемуся писку, Колченог вовсе не был рад щедрости хозяина.
— Удачу он мне приносит, — проговорил атаман, — потому и не попал в котел... И ты, коли польза от тебя будет, авось да поживешь. — Жердь сбил на затылок треух и с хрустом почесал в бороде, что-то обдумывая. — Я вот что меркую, ежли бы мог ты нагадить, уже сподобился бы. Пока дрались мы или пока в бредне бултыхался. Выходит, не могешь. — Жердь звучно сморкнулся и отер кулак о край тулупа. — Вишь, какое дело, порчу-то напустить — шептать чего-нибудь надобно или руками знаки тайные творить. А руки-то у тебя привязаны. А рот раззявишь для дела злого — им вот заткну. — Жердь потряс ножом-засапожником. — Только вякни, колдун.
— В логике тебе не откажишь, — вырвалось у Степана.
— В чем, в чем?!
— Смышлен, говорю.
Жердь подбоченился, отчего стал похож на вопросительный знак.
— Бабка моя тож ведунством баловалась, — не без гордости заявил он, — сильная, люди говорили, ведунья-то была. Много людей в Буевище из Морениных лап вырвала.
— И чего — бабка?
— Да спалили ее в ейной же избе. Всем миром затащили, бревнышком дверь подперли, да и пустили красного петуха. Вот и выходит, не могет колдун враз беду от себя отворотить. Для колдовства время надобно, а коли его нет — хана колдуну.
Вдруг Степана посетила идея. Коли не боится его атаман, что ж — это проблема атамана. Надо бояться, так проживешь дольше. Правда, чтобы затея удалась, придется позапираться и побои претерпеть. Зато живьем, Бог даст, удастся всей компании уйти.
— За что бабку-то порешили?
— За дело, — погрустнел Жердь. — Коров испортила. Во всем селе у буренок молоко пропало, да вдобавок куклу[27] из колосьев один мужик на поле приметил.
— Жаль бабку-то небось?
— Жаль, — согласился атаман и помолчал, оценивающе глядя на Степана. — Думаешь зубы мне заговорить? Не на того напал! О деле давай сказывай. Исполнишь, что прошу?
«Вот оно, пора!»
Степан презрительно выпятил нижнюю губу:
— Не тебе, волчара позорная, милости от меня требовать...
— Милости?! — задохнулся атаман.
— Черной смертью подохнешь, гноем кишки изойдут...
Удар по ребрам сбил дыхание, заставил закашляться.
— Ну, это мы еще поглядим, у кого что гноем изойдет. Эй, Косорыл, чего уставился, пособляй давай.
И началось. Вернее, продолжилось. Били тати сперва неспешно, давая себе роздых, но в то же время и не позволяя отдышаться Степану.
— По печенке его, — дергал башкой Косорыл. — Правшее кулаком-то тычь, вот так.
— Ты не очень-то, — беспокоился Жердь, — облюется, а тут святище наше. Небось, Дубу-то не больно понравится во смраде стоять. Лучше в солнышко, промеж ребер вмажь.
Степан кимировал[28] удары. И еще страшно ругался. Не потому, что хотел отвести душу. Сие глупость. Оби жать обидчиков, когда они наносят тебе обиду обидным действием, — себе дороже. А потому сквернословил, что хотел разозлить татей пошибче.
— Слушай, Жердь, чего он орет-то так?
— Не уважает!
— Вот гнида. Дай, я ему нос сворочу!
— Дурак, он до вечерней зори тогда в себя не придет. По башке бить — это только от жалости можно.
— А может, ногти ему повытягивать?
— Чем ты, зубами их тягать станешь?
— Ну пальцы тогда поломать, пятки огнем пожечь, волосы повыдирать.
— Успеется! — ухнул Жердь. — Дай мне кости-то размять.
— Ишь распотешился! — одобрительно хмыкнул Косорыл.
Жердь так распарился, что даже тулуп сбросил.
— Разгулян убил, выродок, — заводил себя атаман, — мне он как брат был. — Жердь внезапно остановился и выхватил ножик. — А может, зря я с тобой мучаюсь, выпотрошить как рыбу-сома, да и дело с концом.
«Ну что, — подумал Степан, — пора бы мне, кажется, и струхнуть».
К тому имелись все основания. Во-первых, заплечных дел мастера успели приустать. Во-вторых, часа два он томился привязанным к дубу, а простой-ка на одном месте два часа, не шелохнувшись. Сие хуже всякой пытки. И в-третьих, по его лицу маньяк-Жердь водил холодным лезвием и щурил глаза, словно кот, прежде чем вцепиться в беззащитную мышь. Это третье было самым существенным. Атаман, видимо не отличавшийся особым терпением, мог попросту резануть по сонной артерии, да и заняться другими делами. Смерть же в планы Белбородко не входила.
— Сделаю, — прохрипел он.
Глаза Жердя налились тем неповторимым оттенком, каковым окрашивается вечернее небо перед самым закатом. Проще говоря, стали красными, как у заплаканной девки или упыря.
— Заговорю дружков твоих, — плаксивым голосом повторил Степан. — Обещай только, что не тронешь!
Видно, получилось не слишком естественно. Слезу выдавливать Степан не умел. Жердь с сомнением поводил ножиком по его горлу, облизал пересохшие губы и воткнул засапожник в дерево. С силой, со злобой — чтобы не дай бог поддаться кровавому соблазну.
— Поспешай, колдун, — прохрипел атаман, — времени у тебя мало.
— Вели меня отвязать, — изо всех сил пытаясь изобразить всхлипывание, взмолился Степан.
— Клянись, что не навредишь. Белбородко поспешно закивал:
— Кровью клянусь.
А когда спали путы, размял затекшие руки и тихо, чтобы никто не слышал, прошипел:
— Твоей.
Белбородко прошелся, наслаждаясь свободой. Аппетитно хрустел снег. Из-за елок светило солнце. За Степаном с мечами на изготовку следовали Жердь и Косорыл. Остальные ватажники подтянулись, вооруженные кто чем. Многие недружелюбно косились на атамана — делать ему нечего, надо было прикончить колдуна, а то мало ли что. Разбойники окружили Степана и его провожатых. Опять появились тати с рогатинами — наставили со всех сторон на троицу, зыркают. Круг то расширялся, то сужался, в зависимости от того, куда двигались Степан, Жердь и Косорыл. Ежели к краю поляны — расширялся, а к центру — сужался.
