Элис Хоффман - Паноптикум
Он говорил несколько смущенно – то ли потому, что я повзрослела, то ли заметил мою первую реакцию.
– Я ничего не сказала бы отцу, – ответила я с обидой на то, что они держали его присутствие в Бруклине в секрете от меня. Узнав, что они с Морин встречаются, я ни словом не обмолвилась об этом.
– Ваш отец обладает способностью узнавать даже то, о чем ему не говорят. Мы не говорили вам ничего прежде всего для того, чтобы защитить вас.
– А теперь он знает, что вы здесь и будете работать на нашего соперника.
Он пожал плечами.
– Человек должен где-то работать.
Мистер Моррис держал в руках букет весенних цветов – белых тюльпанов и красных анемонов. Я решила, что они для Морин, и была удивлена, когда он сказал, что цветы предназначены для Малии, Девушки-бабочки. В этот момент из нашего дома вышла Морин и быстрым шагом пошла в нашу сторону, и хотя я была сердита, я не успела ничего больше спросить или сказать. На Морин было ее лучшее платье из зеленого муслина с черной шелковой отделкой и серая фетровая шляпа с бледно-голубыми перьями, которую я никогда до этого не видела.
Увидев меня рядом с мистером Моррисом, она помрачнела.
– Я вижу, твой друг вернулся, – сказала я ей. – Я, правда, знаю об этом уже некоторое время. – Я не призналась, что часто слежу за ней, когда она выходит, но, думаю, она знала об этом, так как она укоризненно покачала головой, словно я не оправдала ее ожиданий.
– Он уезжал на два года в Виргинию, откуда писал мне письма, но я, естественно, их не получала, поскольку они немедленно сжигались вместе с мусором. Твой отец придирчиво следил за этим. Затем мистер Моррис почувствовал, что не может жить вдали от Бруклина, вернулся, и наша дружба возобновилась. Я не хотела говорить тебе о его возвращении – мне казалось, что так будет лучше.
– Ты решила так за меня? – отозвалась я с горечью. – И когда пошли слухи, что он будет выступать в Дримленде, ты тоже не сказала мне ничего. Даже хуже, ты лгала мне.
– Всегда ли правда полезна? – спросила Морин задумчиво. Видимо, она и сама не знала ответа на этот вопрос. Но тут она заметила, что я иду с рынка, и замешкалась, разговаривая с мистером Моррисом. – Мисс, вам надо срочно идти домой и положить рыбу на лед, а то она испортится, и я не смогу завтра приготовить ее на ужин. Или вы предпочитаете, чтобы я отравила вас протухшей рыбой?
– Да, у нее уже появился неприятный душок. В отличие от цветов для Малии, – добавила я, многозначительно кивнув на букет в руках Человека-волка.
Я хотела не уязвить Морин, а предупредить ее, потому что у меня закралось подозрение, что Реймонд Моррис что-то скрывает от нее. Тот, несколько запинаясь, пробормотал что-то насчет свежести цветов и украсил свою фразу строчкой из Уитмена: «Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика книг».[26] Возможно, Уитмен так и считал, но что касается мистера Морриса, он-то, несомненно, ценил книги больше всего на свете. И если он притворялся, что это не так, то мог обманывать нас и в других отношениях. Не находился ли он в тайной связи с Малией? Морин, однако, не разделяла моих подозрений. Она постучала костяшками пальцев по моей голове, как делала, когда я маленькой девочкой ее не слушалась.
– Думаешь, я не знаю, для кого эти цветы? Зачем ты пытаешься смутить мистера Морриса? – Тут она объяснила мне, хотя мистер Моррис пытался ее остановить, что они идут на свадьбу, и не чью-то, а Малии. – Ну что, мисс ищейка, добились своего? Вот вам правда и ничего кроме.
– А почему меня не пригласили? – Я с самого начала, еще когда мы были маленькими девочками, хотела подружиться с Малией, но она всегда была застенчивой и немного сторонилась других. Тем не менее я удивилась, что она не пригласила меня на такое важное событие в ее жизни.
– Ну как ты не понимаешь? Нельзя было допустить, чтобы об этом узнал твой отец. Жених – обыкновенный парень без физических дефектов, а Профессор не верит, что такие браки могут быть удачными. Он обязательно расстроил бы бракосочетание. Если бы ты узнала об этом, то все могло бы рухнуть.
– Рухнуть? Ты хочешь сказать, что я выдала бы этот секрет отцу? – Я была страшно обижена на Морин. Неужели мы были чужими друг другу после всех этих лет? Неужели она не знала, как я отношусь к отцу и ко всем нашим артистам? Бросив Морин гневный взгляд, я резко отвернулась от нее. Теперь у нее был обиженный вид.
– Мы не говорили вам, заботясь о вашем благополучии, – вмешался мистер Моррис. – Если вы не знаете о чем-то, вам же спокойнее.
– Вот как? – отозвалась я, стараясь не заплакать. – А когда вы не знали мира, никогда не разговаривали с женщиной, не гуляли по улицам и не попадали под дождь – вам было спокойнее?
– Ну пойми нас, пожалуйста! – пыталась образумить меня Морин.
Но я не желала этого понимать. Мне было обидно, что они относятся ко мне как к ребенку, которому нельзя доверять. Морин хотела обнять меня, но я отстранилась и, не попрощавшись с ними, угрюмо смотрела, как они уходят. Я не могла смириться с тем, что меня рассматривают исключительно как дочь моего отца. Я хотела было убежать домой, но любопытство всегда было моей слабостью, и оно победило. Я оставила купленную рыбу на поживу бездомным котам и пошла вслед за ними по Нептун-авеню и Оушен Парквей. Путь был неблизкий. Они направлялись в церковь Ангела-хранителя, внушительное сооружение в готическом стиле. Я никогда прежде не была в католических соборах, и мне очень понравились ряды сосновых скамеек и резные детали интерьера. Церковь вмещала более трех сотен прихожан, сегодня же собралось человек пятнадцать. Половину из них я знала. Братья Дюрант в элегантных черных костюмах провели Малию по проходу вместо ее отца, которого она никогда не видела. В помещении стоял волнующий запах ладана, горели десятки свечей. Я подумала, что, если бы ангел действительно спустился когда-нибудь на землю, то, несомненно, выбрал бы это место.
Я спряталась за колонну, откуда можно было незаметно наблюдать за церемонией. Все взгляды были обращены на Малию и ее суженого, которые стояли у алтаря, застыв, как две чудесные статуи, пока священник произносил молитву на латыни. Слова звучали для меня как музыка, и хотя я их не понимала, но догадывалась, что он благословляет новобрачных. Малия – по крайней мере, издали – ничуть не была похожа на Девушку-бабочку, удивительное создание, сидевшее на качелях в Музее редкостей и чудес в своем сверкающем оранжевом с черным костюме с шелковыми крыльями, которые, за неимением рук, были прикреплены к ее телу проволокой. Теперь на ней было белое платье из тафты и поразительная фата из португальских кружев, спускавшаяся ей на спину. Жених, молодой человек среднего роста и обыкновенной внешности, стоял рядом с Малией, не в силах оторвать от нее взгляда, полного любви. Внешне он был заурядным во всех отношениях – невысоким, не особенно красивым. Из уловленных мной обрывков разговоров я узнала, что он водитель такси, и познакомились они с Малией в то время, когда он возил ее с матерью на прогулку на Брайтон-Бич.
Многие из присутствующих плакали, в том числе Морин. Она просто рыдала, изумив меня таким взрывом эмоций. В заключение венчания гости поздравили новобрачных и отравились домой к жениху отпраздновать событие. Я к тому времени была уже на пути домой, но не в силах сразу возвращаться к отцу решила пойти на берег моря. Сев на скамью, я дышала соленым воздухом. Мои руки в перчатках были сложены на коленях, обтянутых хлопчатобумажной тканью, но ощущение было такое, будто она соткана из стеклянных нитей. Я знала, что меня мучает: прорастающие внутри побеги ревности. Я хотела всего лишь быть обыкновенной девушкой, и чтобы молодой человек, которого я встретила в лесу, меня полюбил. Но это казалось мне менее достижимым, чем нырнуть в воды бухты Грейвсенд и, переплыв Атлантику, очутиться на родине отца, во Франции.
Когда Малия вышла на работу на следующее утро, я лишь поздоровалась с ней кивком, не поздравив ее и не спросив, почему у нее такой сияющий вид. Я не стала говорить, что стояла в церкви за колонной и была свидетелем ее счастья; она тоже занялась своим делом, как будто ничего не изменилось. Поскольку у Малии не было пальца, на котором она могла бы носить обручальное кольцо, жених подарил ей вместо него простенький золотой кулон. Об этом украшении она тоже не заикнулась, словно всегда носила его. Надев свой костюм, Малия оживленно беседовала с матерью, их речь, как всегда, была мелодична и напоминала птичий щебет. Возможно, она чувствовала, что я разглядываю ее, но, я думаю, она слишком привыкла к людскому любопытству, чтобы обращать на него внимание, – точно так же, как я привыкла все время хотеть чего-то, что не могу иметь.
