Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены
— Слушай, доман Стагир. Я, конечно, в ваших делах невежда, но, по-моему, если мы чисты перед динанской Оддисеной, самое время просить ее о мире и воссоединении Братства. Скорее и любой ценой.
Ее видение: черные фигурки тянутся друг к другу через пламя.
На стыке осени с зимой Гюзли родила сына. Как и положено, отец созвал гостей на обрезание (по степному обычаю — на седьмой день, чтобы опередить шалую судьбу) и закатил пир. Подарки были богатыми, застолье — широким, но судя по тому, что мальчика назвали Басим — «Да не будет войны» — девочке бы радовались куда больше. Выносила ребенка на показ родне и гостям Киншем, ради такого случая поддев под тафью белое шерстяное покрывало: Гюзли еще лежала — первые роды нелегкая работа, — а Дзерен и Хулан изнемогали на «полевой кухне», где над котлами дрожал воздух от жирного и пахучего дыма. Плотный, крикливый мальчишка, только что испытавший первую в жизни крупную неприятность, сердито ворочался у нее на руках, пытаясь выкрутиться из меховых пеленок. Обнаженная головка щекотала ей ладонь, которой пыталась прикрыть от холода. (Как там дочка ины Та-Эль? Стой. Не возвращайся, это гибель. Не вспоминай.)
На торжество приехали взрослые сыновья Абдаллы, от Дзерен: все трое студенты, учились в столице. Привезла их старая его матушка, Хадиче-кахана, широколицая и ширококостная, с прямым и крепким станом опытной наездницы. Всех жен одарила. Для Киншем привезла рукописный Робайат Хайама с редкостными персидскими гравюрами и приложенным к нему двояким стихотворным подстрочником. Улыбнулась приветливо.
— Слыхала, какая новая жена у моего Абдо. Смелая и ученая. Светлая, а мусульманка.
— Боюсь, не на здешний манер. Поэтому ты мне, госпожа, картинки и даришь.
— Что картинки! Сам Омар-хаджи был не очень-то обыкновенный муслим. Поэт в математике, философ-экзистенциалист в поэзии и жуткий богохульник при редкой чистоте духовного склада. Даже и к суфиям его не причислишь — слишком широк. Здешние правоверные куда более свободны от ханжества, чем его современники: и цветное кино смотрят, да еще снимают, обожают говорить, что запрет на подобие кладет не религия, а скорее культура. Но вот до любви его и сейчас немногие могут досягнуть. А ведь именно из любви человек так или иначе дополняет творение Аллаха, хоть сам не творец, состязается с Ним — так он создан. У каждого свой путь. В исламе мы, какие есть, встречаемся с Богом как Он есть, а в Динане на него смотрят сквозь линзу, или покрывало, или икону.
— Аллах говорит с каждым народом и каждым человеком на доступном тому языке? Вы это хотите сказать? — подхватила Киншем. Поистине, эта страна преподносила ей одну прекрасную неожиданность за другой.
— Да, и, по-моему, никому из нас не стоит слишком яро держаться за свой клочок истины. Мы подобны слепцам, которые ощупывают слона в темноте, и нужно много мудрости, терпения и дружеского согласия, чтобы каждому увидеть за той мелочью, что дана ему в живом касании, воплощение неисчерпаемого величия, — Хадиче-кахана кивнула и вдруг продолжила свое рассуждение вопросом:
— Так ты и впрямь думаешь, моя Киншем, что нам приспела пора идти к «Белым» на поклон? И уж, наверное, посылать не людей войны? Что же, это у всех на губах повисло, только ты почему-то сказала первая.
И снова они скакали вдоль границы, ввязывались в стычки с красными заставами и регулярами, но это было пока баловство. Кровь с обеих сторон лилась небольшая: дразнили хищника. Под сурдинку удалось провести в тылы одного из эроских легенов со свитой: Киншем его не видела, знала потому, что Стагир похвалился. Сама она еще больше спала с лица, но чувствовала себя живой, как прежде. Ее воинское умение хвалили — разумеется, сдержанно: однако раскрывать свои чувства так, чтобы донышко было видать, вовсе не было тут принято. Без дальнейших рассуждений Киншем-кахану признали человеком совета, а это значило куда как много. Абдо кочевал неподалеку от летучих отрядов Киншем и Стагира: она смеялась, что нарочно сделал ее каханой, дабы иметь походную жену, и в шутке этой была неожиданная для них обоих радость.
«Я обращаюсь в терпкое вино. Виноградная косточка гибнет в земле, чтобы прорасти лозой, и виноград давят точилом, чтобы из него родился сок: много времени надо соку, чтобы перебродить, и подходящий сосуд. Меня замкнули в твоей глине, страна Эро. Здесь я нашла себя новую. Суждено ли мне иное — не знаю, не хочу знать. Не хочу».
Но как-то раз то ли утром, то ли еще ночью Абдо позвали из походной палатки, где они оба спали, почти не раздевшись. Киншем еще удивилась спросонья, что это он так долго подтыкает вокруг нее одеяло — нежничать было не в его стиле.
А часа через два он заявился к ней со Стагиром и еще тремя кешиками.
— Киншем, — вполголоса, но твердо сказал Абдо, — я хочу говорить с тобой о важном. Дай мне твое оружие. Обещаю, что отдам тебе сразу же, как скажу.
Она села, вытащила пистолет из-под подушки, подала рукоятью вперед.
— Киншем… Это верно, что ты — Та-Эль Кардинена?
(Вот и всё. Она поняла это уже тогда, когда он ее обихаживал напоследок.)
— Верно, кахан.
— Никто из нас не мог тебя выдать Оддисене, это я клянусь тебе. Но нашему легену сказали, что динанское Братство не сядет с ним за один стол, пока ему не выдадут Кардинену живой. Те говорят еще, что видали мою супругу издалека.
Абдо бросил пистолет ей на колени.
— Бери. Я не хотел, чтобы ты вгорячах сделала с собой непоправимое. А теперь слушай! Я снимаю с тебя тяжесть клятв. При свидетелях говорю: ты свободна, свободна, свободна! Я тебе не муж, и нет над тобой моей власти и моего приказа. Уходи — земля наша просторна. Захочешь примкнуть к нашему роду-племени — будем драться. Если мы заключим мир — то не ценой твоей головы, ибо чему Аллах сказал «Будь!», то бывает. А если у тебя не осталось отваги еще раз менять судьбу — я возвратил твое оружие таким, каким взял.
— Спасибо… мой кахан, — она сдвинула пистолет с колен. — Я еду. Когда надо?
— Когда скажешь.
— Они обещали пропустить или опять с боем прорываться?
— Обещали пропустить. Только мы не захотели договариваться о месте.
— Договоритесь. Стагир тоже поедет?
— Это уж как он пожелает.
— Тогда пусть он останется. Один.
Тем не менее они оба долго молчали, не зная, кому говорить первому. Все, что все это время обходили молчанием, стояло как-то вне их разума, было дано лишь в смутных предчувствиях. Наконец, она решилась:
— Стагир. Когда ты понял, что я жена твоего брата?
— Во всей полноте только сейчас. Или нет — когда об этом сказал наш леген. Хотя снова нет — теперь я понял, что сразу. Ты выбила мою саблю приемом, которому он учил меня, тогда еще мальчика. И появилась почти в одно время с вестью о его гибели. Потом я нашел талисман Денгиля в твоих вещах и поймал странное выражение на твоем лице, когда Хадиче-кахана поднесла тебе перевод, сделанный знаменитым Эно Эле. Ну и, наконец, Локи. Ты слишком похожа на свою собственную старость, чтобы кто-то мог догадаться об истине, но он единственный знал тебя на ущербе и рассудил мгновенно.
— И ваше родовое имя. Ладо. Даниль Ладо и Стагир Ладо. Боже мой, я ведь только однажды его прочитала, и еще раз оно всплыло, когда я не помнила себя… Слепота моя и моей судьбы в том, что я не поняла истинной подоплеки тех твоих вопрошаний.
— Он и Дзерен — от старшей жены, потому я на них не похож. Она была иудейка и слишком хорошо научила его обоим Заветам. Когда он отошел от нашего закона, я… один я проклял его как еретика. Видно, и это сказалось на предначертании.
— Мы оба — мы видели друг друга и не восприняли.
— Да. А я, и восприняв со всей несомненностью, — в душе не хочу верить.
— Почему?
— Я тобой восхищался — а должен был ненавидеть. Был тебе братом — и стал обязан мстить. Что же мне делать с тобой?
— Стагир. — ответила она ясным голосом. — Отсрочь мне на время. Как Аллах — Иблису.
Тергата — имя свободы
Прошли они в самом деле без запинки. Километрах в десяти от линии фронта Стагира и ее уже перехватил и повел отряд белых стратенов. Цепь всадников прижимала их к склону на перевалах, отделяя от обрыва, и окружала небольшой отряд эроских гостей на широких местах. То ли оберегали, то ли конвоировали: шли так быстро, что и словом не перекинешься. Все — и лэнцы, и эросцы — ели и пили, не сходя с седла.
Совсем близко от подземного «Дома» невидимый патруль спросил у них:
— Кто едет?
— Та-Эль Кардинена, — ответила она с вызовом.
— Не надо, чтобы это имя слышали все горы, — невозмутимо отозвался кто-то из часовых, и отряд пропустили.
Внутри их разлучили: Стагир и иже с ним остались в Гостинице, а с нею поднялись на этаж выше. Здесь был такой же стерильный и кондиционированный коридор, только двери поуже и поперек каждой — массивный брус, который можно было убирать снаружи легким нажатием на рычаг. Внутри, впрочем, не так уж тесно — и выспаться, и попитаться есть где, и клозет тоже как в лучших домах Лондона.
