Александр Карпенко - Гребцы галеры
— Это все она, сучка…
Люси обращается к женщине, на бледном усталом лице которой читается неприкрытое отвращение к субъекту, с которым она вынуждена жить. (Меня всегда одолевает любопытство: а почему вот такие дамы не разводятся с осточертевшим им супругом? Загадка.)
— Что сегодня?
— Опохмелиться вдосыт не дала. Кричит, жить через твою подлость не буду. Заберете?
— Заберем… — поворачивается Люси к пациенту. — Ну и зачем тебе оно нужно?
— А чтоб было! — огрызается Донно Роберт в ответ, нагло ухмыляясь.
— Будет, будет. Дурдома полгода тебе будет, — сулит Рат. — Шура, перевяжи царапушки.
— Сам перевяжет. Была охота об него мараться, — швыряю клиенту на колени бинт. — Ну-ка, замотай, быстро!
— Тебе надо, ты и бинтуй! — продолжает изгаляться психопат.
Подхожу ближе, ударом пятки выбиваю у него из-под задницы стул, поднимаю за шкирку из лужицы натекшей на линолеум крови, куда он плюхнулся задом.
— Плохо понимаем?
Тот, не переставая злобно шипеть, обматывает кое-как запястье. Завязать кончики я все же помог.
— Вперед!
— Сейчас, штаны только переодену.
— Обойдешься, — толкаю с силой к двери, — счастливо, мадам. Отдохните от своего сокровища.
Иду не спеша к автомобилю. Показушник плетется следом, что-то бормоча. Отпирая салон, различаю слова:
— Ну, обожди, гаденыш, попадешься ты мне!
Мой локоть воткнулся родимцу точно в солнечное сплетение. Охнув, клиент сложился пополам и тут же схлопотал по шее сцепленными вместе ладонями. Подождав, покуда он перестанет дергаться, я потянул его за сальную гриву, вынуждая встать, и точным пинком направил в, распахнутую дверь автомобиля.
— Еще раз пасть свою вонючую раскроешь — не обижайся, что тебя не предупреждали.
Подействовало. На подобных типов всегда замечательно действует — они только перед домашними выпендриваться хороши.
Люси из кабины качает головой укоризненно:
— Только поговорили, и нате вам… Звереешь, Шура?
Недоумевая, гляжу на доктора. Она кивает утвердительно:
— Звереешь…
Глава двадцать шестая
А картинка — стоит. А сердце — болит. А домой — хоть не иди. Стыдно изводить домашних своим непонятным им состоянием. Они беспокоятся, я молчу. Мне им сказать нечего. Угнетает. Они-то ни при чем!
Я здорово тобою искалечен,
Но я дышу. Я жив еще пока.
И постоянно, неотступно каждый вечер
Сжимает сердце лютая тоска.
Я прячу боль. Я вынужден скрываться.
Я не хочу быть кем-то уличен.
С тобой невыносимо расставаться,
Ну почему ты не могла остаться?
Похоже, я надолго обречен
Метаться в угол из угла тревожно
И каждый день молить тебя: «Вернись!»,
Прекрасно зная — это невозможно.
Должно быть, я живу.
Но вряд ли это жизнь.
Не написал — выплакал…
Шума я старался по возможности не производить. Более не для того, чтобы меня не заметили в темноте, а чтоб самому суметь услышать возможное перемещение крадущегося клиента. Рат, кое-что различавшая в кромешном мраке (ее глаза куда как лучше моих на это пригодны), шепотком подсказывала, как обойти препятствия. Без этих указаний я давным-давно бы расшиб себе лоб о какой-нибудь косяк в путаном лабиринте комнат.
Чужое присутствие почувствовалось сразу. Не звук, не дыхание, а просто: кто-то есть. Отреагировала секундой позже и мышка, пискнув:
— Клиент на диване, прямо. У твоего плеча справа — выключатель. Попробуй — может, он пробки все же не вывернул. Только зажмурься сперва ослепнешь.
— Плевать. — Я хлопнул ладонью по стене. Огромная хрустальная люстра брызнула белым светом. Перед глазами поплыли яркие круги. Когда зрение восстановилось, на бархатном диване напротив сидел человек, подозрительно меня разглядывающий.
— Я «Скорую» не вызывал! — взвизгнул он истерично.
— Ага, — согласился я, — к тебе вызвали. Собирайся в темпе.
— Не буду!
— Будешь.
— Куда?
— А то не знаешь…
Пациент порывисто вскочил на красный бархат, срывая с ковра допотопный винчестер. Задергал рукоять, пытаясь загнать патрон в патронник. Я, не вынимая рук из карманов, тоскливо взирал на его телодвижения. Люси на плече завывала, топала и рвала мое ухо.
Сладив с ружьем, больной повернулся в нашу сторону, водя стволом вверх-вниз.
— Зря ты это затеваешь… — вздохнул я.
Клиент взглянул мне в глаза, открыл рот, чтобы что-то крикнуть, и тихо закрыл его. Не знаю уж, что он прочитал в моем взоре, но руки его понуро опустились, расслабли, обмякли, безвольно выпустили из пальцев приклад. Винчестер грохнулся на цветастое шерстяное покрытие пола.
— Напрыгался? — зевнув, поинтересовался я. — Ну, пошли.
Начальница была готова лопнуть, как полная ампула в печке, от гнева. Даже шерсть ее встала дыбом. Хвост наотмашь колошматил по жести капота.
— Шурка, я откажусь с тобой работать! Вали на линию вкалывать! Мне не нужен дохлый фельдшер! Труп мало того что воняет, так еще и ящик носить не может!
— Не может, говоришь… А я что делаю?
— Что ты сказал?!
— Ничего. Прости. Устал, наверное.
Я выловил из-за кислородного баллона склянку с виски. Скрутил пробочку. Сделал большой глоток, сплюнул на пол. Закрутив аккуратно, убрал на место. Закурил.
Мышка, насупясь, следила за моими манипуляциями. Дернула ушками:
— Не нравишься ты мне что-то последнее время, парень.
— Ты думаешь, я себе нравлюсь…
А сырая хмарь после твоего отлета на много дней сменилась ясным синим небом и почти летним ласковым теплом. Только не радовало меня солнышко становилось еще хуже. Да и обманчиво солнце осени — холодно уже ночами, и копится в низинах тяжелый сырой туман.
Недолго допекал я семью своим необъяснимым для них депрессивным настроением после расставания с тобой — на дежурстве, возвращаясь из далекой областной больницы, въехал в такую вот густую пелену тумана, и он поглотил меня, унеся из мира моей семьи, из мира моей любви, моего пропавшего счастья…
Патрик нацелился выбивать дверь плечом, но, вовремя заметив, что она открывается наружу, одумался.
— Ну, что теперь? Уехать же мы не можем.
— Да уж куда тут уедешь! Зав. отделением персонально заявку давал, черт его дери вместе с его разлюбезным психом!
— Ладно, не мытьем, так катаньем.
Я сбегал в машину за автоматом, оставив Рат дозваниваться в полицию вызвать их опечатать после взлома квартиру. Стук вибрирующего в моих руках оружия и гуд металла замка под ударами пуль больше всего напоминали работу по асфальту отбойным молотком. Замок продержался недолго, лопнув с дребезжащим звоном, и пилот рывком распахнул дверь, едва не набив мне шишку.
— Я никуда с вами не пойду!
Опять «не пойду»! Третий за день! Да сколько ж это будет продолжаться?!
Окружающую нас грязь затхлого жилища душевнобольного затянула красная пелена. Ребристый кожух тяжелого ствола «песчаника» гулко хлопнулся мне в ладонь. Затрещал флажок предохранителя, опускаясь со стопора щелчок за щелчком: Одиночные… Короткие очереди… Непрерывный огонь… Уперся в выступ ограничителя.
Указательный палец нащупал спусковой крючок. Почему он в сечении трехгранный? Разве плоский будет не удобнее? Мягко повел назад…
Я очнулся со страшной головной болью. Люси, шипя и извергая ругательства, щекотно бегала по моей башке, кутая ее в целый ворох бинта. Бумажного цвета больной с мокрыми между ног портками забился в угол, выпучив глаза и зажав коленями трясущиеся ладони уже закованных в железо рук. Не слишком отличающийся от него видом водитель шумно хлебал воду прямо из-под крана, отбивая на распылителе зубами чечетку.
Опираясь о стену, поднимаюсь. Замахиваюсь ногой, чтобы пнуть супостата.
— Оставь его, — вмешалась начальница, — он не виноват. Это Патрик.
— Как?! — задохнулся я.
— Шура, ты бы убил клиента. У нас не было выхода.
Я закашлялся. Патрик оторвался от крана. С лиловых его губ неопрятно падали хлорированные капли.
— Ш-Шура, г-госпожа Рат не права. В-вы не звереете. Вы уже озверели.
Похолодало. Сгорели яркие мотыльки листопада в осенних садах. Растопырили ребра скелеты озябших деревьев, покрывшись утренним серебром, потемнела трава. Лишь сирень у моего окна не сбросила лист, и он обвис зеленый под белым.
Жгли по первому снегу старые карты вызовов. И твои. И мои. Может быть, мы заполняли их, сидя друг против друга? О чем говорили мы, закончив писать? Как я смотрел на тебя? Что думал? Жгли…
Горький символ… Чей-то страх и боль, страдания и ужас смерти, килограммы человеческого горя летели по ветру клочьями жирной липкой сажи. Тысячи часов работы, неисчислимые версты дорог, океан бессонницы и усталости, ведра истраченных лекарств — все трещало в рыжем дымном костре.
