Владислав Кетат - Стать бессмертным
Должно быть, раньше я любил Галину по-настоящему, возможно, люблю и сейчас. А может, просто привык. До такой степени, что почти о ней не думаю, когда мы не вместе. Сейчас я тоже думаю не о ней, а о себе, просто в её интерьере.
— Зачем ты пришёл? — спрашивает она, не глядя на меня.
— Я заблудился в метро, — отвечаю я, понимая, как это глупо звучит «заблудился в метро», хотя всё, что я говорю — чистая правда, — а когда выбрался на поверхность, смотрю, твой дом…
— И что ты там делал?
— Отмечал день рождения…
— Поздравляю.
— Спасибо.
Принимаю сидячее положение и пытаюсь её обнять, но она делает вялое движение плечом, показывая, что это ей уже не интересно. Боже мой, сколько у меня уже было вот таких вот пробуждений!
— В холодильнике, должно быть, что-то есть, — сообщает Галина и поворачивается ко мне спиной.
Медленно и нехотя вылезаю из кровати. Холодно. Иду на кухню, по дороге подбирая разбросанную одежду.
Говорят, отсутствие порядка у женщины на кухне свидетельствует о её расстроенной душевной организации. У Галины на кухне сущий бардак. Такой бардак, что она больше похожа на мою кухню, чем моя собственная. А ещё говорят, чем тоньше эта самая душевная организация, тем толще талия. Чёрт их всех разберёт…
Возвращаюсь в комнату с одной чашкой кофе. Галина опять сидит по-турецки и смотрит на меня с каким-то недоступным мужскому пониманию выражением своих карих, очень мягких глаз, которые никогда не блестят. Я уже не пытаюсь её понять — это глупо — достаточно того, что она открыла мне дверь, и мы вместе провели ночь. Она непонятно на меня смотрит, а я непонятно зачем ухожу обратно на кухню.
— Кстати, если тебе интересно, сегодня первое сентября, — бросает она мне вдогон.
Меня словно бьёт током: твою ж мать, первое сентября! Ну почему за тридцать первым августа всегда должно быть именно первое сентября!
В какой уже раз этот день подкрался ко мне незаметно, как пятиногий пёс. Опять этот чёртов день знаний, в который, по давней традиции преподаватели приносят друг другу глубокие соболезнования, налетел внезапно, без предупредительной вспышки в сознании, предвещающей что-то близкое и недоброе. И ведь вроде бы должен был уже выработаться условный рефлекс на связке: день рождения — первое сентября. Не тут то было. Не выработался, стервец. Каждый раз одно и тоже.
Вскакиваю с табурета и со скоростью, на которую способен разве что любовник за миг до прихода мужа, одеваюсь. Спустя десять секунд я уже на улице, несусь, словно опоздавший школьник.
Разумеется, вся кафедра уже в сборе. Только один я опоздал.
Грузный алкоголик в перепачканном пиджаке, крючковато возвышающийся над кучкой разнокалиберных лысин — заведующий кафедрой, профессор Красиков. Между прочим, с недавних пор мой научный руководитель. Он что-то бубнит себе под нос. Разумеется, никто его не слушает. Точнее, не вслушивается, и так понятно, о чём можно говорить на первом в учебном году заседании кафедры.
Я сажусь на последний свободный стул, позади Саши Гайворонского, который улыбается мне через плечо, мол, привет. Мы с ним тут одни не пенсионного возраста. Все остальные работают на кафедре с войны. Или, в крайнем случае, с Карибского кризиса.
Обвожу глазами рассевшееся вокруг уже ставшее родным полное собрание всевозможных видов научно-исследовательской импотенции. Здесь и старческая немочь, и врождённая неспособность, но чаще всего, приобретённая мозговая дисфункция — все стили и направления постсоветского научно-технического бессилия. Выбирай на вкус. Разве что профессор Цыплёнков, выделяющийся благородной полнотой и хорошим костюмом среди остальных малосимпатичных персонажей, ещё на что-то способен. Возможно даже на многое, мне судить сложно. При всём при этом, вся эта окаменелая братия имеет дипломы кандидатов, а некоторые даже докторов наук, а я…
— И последнее, — мямлит заведующий, — о планах кафедры на текущий учебный год…
Я его почти не слушаю. Про новые учебные программы и методические пособия, которые на самом деле старые, как экскременты Фомы Аквинского, слушать всё равно невозможно; но уж если он заговорил о планах, то довольно скоро доберётся до моей скромной персоны.
Ну вот, пожалуйста:
— …защита кандидатской диссертации ассистента Цейслера запланирована на ноябрь — декабрь.
Тут все просыпаются и медленно поворачивают головы в мою сторону.
То, что мне нужно сказать, я знаю наизусть. Сто раз уже это говорил. Первые две главы готовы и даже отпечатаны, третья в черновике, а четвёртой и пятой ещё нет, но планируется, поскольку работа ведётся. А без четвёртой и пятой глав, то есть без экспериментального подтверждения первых трёх, мой дисер никому даром не нужен. Даже мне самому.
— …натурный эксперимент планировалось провести на заводе НПО «Спецстрой», но по причине смены руководства и последующего закрытия самого завода, этого сделать не удалось. Единственное, что тормозит защиту моей диссертации, это Отсутствие Экспериментальной Базы, — говорю я как можно отчётливее, — подтверждать же теоретические выкладки только лишь численным экспериментом считаю недостаточным…
— Ну а если вы не найдёте базу, так в девках и останетесь? — довольно едко прерывает меня профессор Бахтеяров.
— Вероятно, — безразлично отвечаю я.
— Знаете, Цейслер, у меня складывается впечатление, что вы нарочно затягиваете проведение эксперимента, поскольку, как бы это помягче сказать, не до конца уверены в результате…
— В результате я уверен, Сидор Михайлович.
— А в теоретической части?
— Более чем, Сидор Михайлович.
— Интересно, как можно быть таким уверенным, если вся ваша работа основана на более чем спорных выкладках… я бы на вашем месте, Цейслер, не был бы таким самонадеянным…
Я чувствую, как моё лицо постепенно становится тёплым, а ладони влажными. Я закипаю. А этот гад Бахтеяров, всё видит и радуется. Но нет, на этот раз ему меня не спровоцировать, не довести до белого каления, не будет этого. Хватит с меня прошлогодней аттестации, когда убийство профессора Бахтеярова ассистентом Цейслером на почве научно-технической несовместимости чуть не стало самой кровавой страницей (и без того, кстати, невесёлой) институтской истории.
«Этот человек — завистник, говорю я себе, он всю свою жизнь до зелёных соплей завидовал моему первому научному руководителю, моему дорогому Шефу, профессору Щетинкину, царство ему небесное. И даже теперь, после его смерти, завидует.
Завидует потому, что пока отсиживался в эвакуации, Щетинкин воевал в ополчении и остался жив; потому, что Щетинкин защитился в срок, а он проторчал в соискателях без малого десять лет; потому что Щетинкина публиковали за границей, а его нет; потому что Щетинкин лауреат, а он нет; и так далее, до бесконечности. Единственное что, без сомнения, греет его, Бахтеярова, душонку — это то, что Щетинкин умер, а он, Бахтеяров, ещё нет. Он живее всех живых, и теперь мстит мне, последнему аспиранту Щетинкина, потому что иначе просто не может».
Аутотренинг делает своё дело, и моё лицо расползается в издевательской ухмылке.
— Извините, Сидор Михайлович, откуда этот скепсис по поводу моих выкладок? Вы что, за время отпуска успели опровергнуть теорию профессора Щетинкина?
Услышав про Щетинкина, Бахтеяров встаёт в стойку. Теперь уже он — бык, а я матадор. Пусть оправдывается.
— У меня, Цейслер, между прочим, есть своя теория. И в ней поднимаются смежные вопросы, если вы не в курсе…
— У вас, Сидор Михайлович, разобран только один частный случай, из которого, к сожалению, мало чего следует, да и с чистотой эксперимента не всё гладко, насколько я помню.
— Вы сначала добейтесь в науке что-нибудь, молодой человек, а потом будете хвост задирать! — кричит Бахтеяров, вскакивая со стула. — На кафедре без году неделя, а уже ерепенится! Сопляк!
А вот это — признание собственного бессилия и моя полная победа. Я бы даже сказал, иппон. Удовлетворённый, я изображаю на лице полнейшее равнодушие к поверженному оппоненту.
— Давайте не будем отвлекаться, — перебивает его маленький, боящийся абсолютно всего, доцент Судьин, — давайте продолжим…
Мы с Бахтеяровым садимся, напоследок обдав друг друга молниями из глаз.
— Я как заместитель заведующего по учебной работе, — продолжает Судьин, — предлагаю сразу прояснить вопрос об изменениях в расписании. Все вы знаете, какая неприятность приключилась с доцентом Рыжовым.
Все опускают глаза и понимающе кивают. Всем известно, что Рыжов сломал себе обе ноги, находясь в состоянии, близком к бессознательному, что называется «в режиме чемодана». Сосчитал задницей несколько лестничных маршей после собственного юбилея.
— …это была его почётная обязанность, читать лекции в нашем Сенишинском филиале, теперь его надо кем-то заменить. Сначала мы думали сослать, в смысле, направить туда ассистента Гайворонского, но Александр Геннадиевич привёл нам убедительные доводы, по которым он не сможет туда поехать. Так что, получается, что кроме Цейслера ехать некому. Тем более что там находится так необходимая ему экспериментальная база. В НИИгеомаше, если я не ошибаюсь, профессор Щетинкин как раз кандидатскую делал.
