Владислав Кетат - Стать бессмертным
Представление, центром которого, безусловно, является ваш покорный слуга, достигло кульминации. Не знаю, чего мне хочется больше — выбежать из аудитории, закатить скандал, или присоединиться к окружающим. Но, главное, я не понимаю, какой реакции ждут от меня мои приматы и на что они, собственно, надеются. Признаюсь честно, состояние моё преотвратнейшее. Даже дело не в том, что глупее, чем в этот момент, я себя не ощущал ещё ни разу в жизни; кошмарнее всего то, что я не могу заставить себя пошевелиться или сказать что-нибудь. Меня одолел поразительный столбняк.
Но тут, о чудо — раздаётся спасительный звонок.
Павианы и павианши поднимаются с пола и, издав на последок прощальное «у-у-у» в полном составе удаляются из аудитории тем же манером, что павиан Обляев выходил к доске.
— Надеюсь, Обляев, что вас пронесёт, — неровным голосом говорю (скорее, выдавливаю из себя) я, когда тот проносится мимо.
С перерыва группа возвращается с нормальными, я бы даже сказал, с несколько прижатыми ушами. У многих на лицах румянец, должно быть, от посещения улицы. Чтобы отомстить, на втором «сапоге» я устраиваю карательную контрольную.
— Ну, как прошёл день «О»? — спрашивает меня Матвей Матвеевич.
— Не сожрали, и на том спасибо, — отвечаю я.
— Понимаю вас прекрасно. Насмотрелся, знаете ли, за сорок-то лет!
Матвей Матвеевич снимает очки-бинокль и принимается тереть глаза носовым платком.
— Так они что, уже сорок лет каждый год такое вытворяют?
— Представьте, да. — Матвей Матвеевич отрывает платок от покрасневших глаз и снова надевает очки. — Раз в год какая-нибудь группа, обычно автомеханики, целый «сапог» издевается таким вот образом над нашим братом, почём зря. И ведь каждый раз что-нибудь новенькое, стервецы, придумывают. Движения с каждым годом все отточенней, уханье пронзительней. Как-то раз один по шкафам так виртуозно скакал, смотреть было приятно, и ничего, заметьте, не сломал…
— А у меня Обляев весь мел сожрал, — вставляю я.
— Обляев? Это такой сивый, невысокого роста?
— Он самый.
— Ах, подлец! То-то я гляжу, вы с пустым пакетом вернулись. Да, растут детки…
Матвей Матвеевич снова достаёт платок, но на этот раз затем, чтобы несколько громче, чем позволяют приличия, в него сморкаться. Выждав, пока стихнут последние аккорды, я спрашиваю:
— Матвей Матвеевич, но я не понимаю, зачем это всё?
— Этого никто не понимает, — отвечает он, снова насилуя носовой платок. — Студиозусы, я уверен, тоже. Это уже даже больше чем традиция, можно сказать, ритуал. Мне мой отец рассказывал, что ещё при царе-батюшке была такая гимназическая ещё забава.
— Матвей Матвеевич, если честно, мне показалось, что они мне, как бы это сказать, поклонялись, что ли. Только как-то странно. Вам не кажется?
— Может, очень даже может быть. — Матвей Матвеевич машет на меня рукой, совсем так, как это в его адрес обычно делает Стелла Иосифовна. — Не берите в голову, Алексей…
Он заканчивает с носом, (платок теперь старомодно торчит из нагрудного кармана пиджака) и с хрустом поднимается из-за своего, видавшего виды, стола.
— Алексей, у вас сегодня ещё есть занятия?
— Вроде, нет, — отвечаю я.
— Тогда, сделайте одолжение, отбуксируйте меня до подъезда. Очень, знаете ли, скользко.
Я помогаю ему одеться, накидываю на себя куртку, и мы не спеша выходим из здания. На улице средней колючести мороз, заставляющий вспомнить подмосковные зимы из моего детства, коих в Подмосковье уже давно нет.
Мы идём под ручку, словно влюблённые, по обледенелым тротуарам, обходя низенькие ещё сугробы и раскатанные студентами ледяные дорожки.
— И всё-таки мне интересно, что они хотели сказать своим поведением? — спрашиваю я.
Матвей Матвеевич удивлённо смотрит на меня снизу вверх.
— Вы опять про сегодняшнее?
— Да, вы знаете, из головы не выходит.
— Понимаю, понимаю. Что ж, попробую объяснить. — Матвей Матвеевич тяжело вздыхает. — Знаете, Алексей, любая религия, когда она только формируется, является следствием некоторого прогресса, поскольку это есть не что иное, как подвижка в человеческом мировоззрении. Согласны?
— Думаю, да.
— Но, с другой стороны, религия есть порождение человеческого невежества и лени. Невежество — прекрасная почва, на ней прорастает любая идеология, а лень — гарантирует от желания променять её, идеологию, на любую другую. — Матвей Матвеевич хитренько улыбается. — Снова согласны?
— Допустим, согласен. Но, Матвей Матвеевич, извините, к чему вы это сейчас сказали?
— Не спешите, Алексей. Лучше ответьте, чем для невежи одна религия отличается от прочей?
— Ну… обрядами, наверное.
— Совершенно верно. Вот невежа и выбирает для себя ту религию, обряды которой ему понравятся больше всего. А то, что вы сегодня изволили наблюдать и есть…
Матвей Матвеевич оскальзывается на ледяном тротуаре и неуклюже повисает на рукаве моей куртки.
— Ах ты, беда, — причитает он, — ноги не держат.
Я аккуратно привожу его в вертикальное положение и сам крепко беру под руку.
— Теперь я буду кавалером, да? — пытается шутить Матвей Матвеевич, — Алексей, на чём мы остановились?
— На обрядах.
— Ах, да, обряды. Они ведь бывают разные и странные, эти обряды. Не могу говорить с полной уверенностью, но есть мнение, что наивные студиозусы просто исказили до неузнаваемости, то, что прижилось здесь очень давно, гораздо раньше двуперстника, и что не смогли извести ни церковь, ни советская власть. Как масленицу и день Ивана Купала.
— Вы хотите сказать что…
— Алексей, — Матвей Матвеевич отпускает мою руку, чтобы полезть за платком, — простите за банальность, но всё, что я хотел сказать, я уже сказал.
Глаза у Матвея Матвеевича светлые-светлые, как слабенькая голубая акварелька. Из-за его сильных очков они кажутся большими и очень выпуклыми. Смотрит Матвей Матвеевич ими на меня то ли ласково, то ли снисходительно, то ли ещё как, не пойму.
— И всё-таки, я ничего не понял, причём тут двуперстник и мои павианы?
— Алексей, вы верите в бога? — вместо ответа очень доверительно спрашивает Матвей Матвеевич.
— Нет, Матвей Матвеевич, я его боюсь.
— Значит, верите. А в церковь, как я понимаю, не ходите?
— Нет, не хожу.
— А почему, позвольте спросить?
— Потому, что им гораздо важнее раскаявшийся детоубийца или растлитель малолетних, чем ни разу в жизни не исповедовавшийся преподаватель сопромата.
— Думаю, причина в другом, но, допустим. — Матвей Матвеевич чешет переносицу. — А почему другие люди туда ходят, как вы думаете?
— Смерти боятся, наверное…
— Именно так. А что нужно сделать, чтобы её не бояться?
Простой, вроде бы, вопрос поставил меня в тупик.
— Потерять рассудок или… — начал, было, я, но замолк.
— Ну-ну, продолжайте, — подбадривает меня Матвей Матвеевич, — потерять рассудок, или?
— Стать бессмертным, — заканчиваю я, — то есть, самому стать богом…
Матвей Матвеевич озорно щурится.
— Вот, Алексей, вы и ответили на свой вопрос. Варианта всего два: либо павиан, либо бог.
— Всё равно, ничего не понимаю…
— И был человек, — отчётливо, словно разговаривая со слабослышащим, понимающим только по артикуляции, произносит Матвей Матвеевич каждое слово и пристально смотрит мне в глаза. — И был он слаб. И сказал человек: «Да будет Бог». И явился Бог, плоть от плоти человек, но Бог. И сказал человек Богу: «Ты — Бог, тебе небо, огонь и я сам». И ответил человеку Бог: «Ты — человек, тебе твердь земная и поля и леса и вода рек, озёр и всех трёх морей». И стал человек раб его…
Матвей Матвеевич замолкает и начинает глубоко и шумно вдыхать морозный воздух, словно задохнувшийся бегун.
— Матвей Матвеевич, с вами всё в порядке? — озабоченно спрашиваю я.
— Да, да, всё хорошо. — Он достаёт откуда-то упаковку таблеток и, ловко выдавив одну из блестящей оболочки, направляет себе в рот.
— Извините, — спрашиваю я, когда Матвей Матвеевич перестаёт жевать, — а откуда тогда взялся человек, который, как вы сказали «был»?
— Эволюционировал из обезьяны, надо полагать, — отвечает Матвей Матвеевич, — с божьей помощью.
— Не понимаю…
— Ничего, скоро поймёте, — смеётся Матвей Матвеевич, — только я прошу вас об одной вещи: пожалуйста, никогда не поднимайте этой темы при Стелле Иосифовне, она этого очень не любит. Хорошо?
— Хорошо, — отвечаю я, — но…
— Всему своё время, Алексей, — перебивает меня Матвей Матвеевич, — и спасибо, что проводили.
24. Рыжов. Естественный отбор
В истории развития советской науки и техники было немало случаев, когда не оправдавшие надежды руководства страны военные или гражданские проекты попросту сворачивались, а творившие их люди уходили в смежные области или вообще начинали заниматься чем-то совсем другим. Именно так вышло с тематикой, которой в НИИгеомаше занимался Илья Михайлович Щетинкин. Сразу после того как стали известны результаты работы правительственной комиссии, на внеочередном заседании Совета Министров СССР дальнейшие работы по автономным тоннельно-бурильным машинам с ядерной энергетической установкой были признаны бесперспективными. А нужны были они, эти автономные тоннельно-бурильные машины с ядерной энергетической установкой, кстати, всего лишь для возможности скрытной переброски войск по проделанным ими тоннелям, в первую очередь, в приграничных областях. Ведь это же очень удобно, наковырять множество ходов под пограничными укрепрайонами противника, запустить туда в достаточном количестве отличников боевой и политической подготовки и выйти ничего не подозревающим китайцам (или ещё кому) в тыл, вместо того чтобы брать эти укрепрайоны в лоб, штурмом.
