Макс Мах - Авиатор
— Значит, не скажите, — кивнул Тюрдеев. Он явно не поверил Лизе, но настаивать, как видно, не хотел. — Так тому и быть!
«Так тому и быть? Серьезно? И это все, что ты готов мне сказать, задав такой вопрос?»
— О чем вы спросили на самом деле? — спросила она, борясь с подступившей к сердцу паникой. — Вы, в самом деле, думаете, что меня эльвы подменили? Так вы же видели, Леонтий Микитович, бычьего хвоста у меня на заднице нет!
— О чем я спросил? — Тюрдеев не смутился, но, казалось, задумался. — Так сразу и не объяснишь. Но, извольте! Я попытаюсь объясниться, но начать мне придется издалека. Готовы слушать?
«А может быть, правильнее уйти? Но с другой стороны… Он что-то знает? Откуда? Как? Что, вообще, он может знать?»
— Рассказ длинный?
— Не на пять минут.
— Тогда, несите сюда бутылку, а то замучаетесь, ходить, да подливать.
— Разумно! — Тюрдеев встал, прошел к бару, достал бутылку, принес и поставил на столик около их кресел. — Еще что-нибудь?
— Благодарю вас, не надо! — ответила Лиза, доставая портсигар. — Рассказывайте!
— Ну, что ж, — Тюрдеев разлил граппу и сел напротив Лизы, — начну, как и обещал, издалека, поскольку иначе, вы меня просто не поймете. Так вот, Тюрдеевы — фамилия на Белом море известная. Сами мы по происхождению — онежане, но мой дед еще смолоду перебрался в Холмогоры и через двадцать лет у него уже был целый флот рыбачьих шхун. А где промысел там и производство: рыбу же сейчас уже не только морозят, но и солят, коптят, консервируют. Белое море рыбный Клондайк! Кумжа — морская форель, беломорская сельдь, северная навага, пикша, треска, зубатка, но это если не выходить в северную Атлантику и в арктические моря. Я к тому, что дед мой разбогател невиданно, поднялся, стал уважаемым на Севере человеком, и, как следствие, послал своих сыновей, а мой отец как раз младший из них, учиться. Старший в Новгороде финансы изучал, средний — в Англии рыбное производство, а мой отец поехал в Падую, чтобы выучиться на юриста. Там он и познакомился с моей матерью. Она принадлежит к старой итальянской знати. Венецианские патриции, дожи, кого только не было в ее семье. Даже первая женщина доктор философии Елена Коронаро Пископия. Ну, а мою матушку звали Августой. Августа Коронаро ди Лавриано…
— Так вот в чем дело! — не удержалась от восклицания Лиза. — Вы итальянец!
— По матери, — кивнул лекарь.
— Унаследовали ее черты?
— Да, — признал Тюрдеев, а заодно и цвет волос и глаз.
— А разве?..
— Итальянцы разные бывают, Елизавета Аркадиевна. Встречаются среди них и блондины. Особенно на севере Италии. Вот и моя мать такая: светловолосая и светлоглазая. В Германских государствах всегда за немку принимали.
— Понимаю.
— Да, нет, — покачал Тюрдеев головой, — не думаю. Италия для меня с детства родная страна, даже больше, чем Себерия, а ведь я вырос в Холмогорах и Архангельске. И когда пришло время, ехать учиться, я поехал в Италию, как и мой батюшка, и не просто в Венето, а в Падую, в Падуанский университет.
— Но вы мне говорили про Гейдельберг, а это совсем не Италия!
— Будет и Гейдельберг! — улыбнулся лекарь. — Но сначала Италия. У меня там множество родственников по всей Ломбардии, Венето и Эмилии-Романьи!
— Никогда бы не подумала, — покачала головой Лиза. — Но почему медицина? Сами решили или случай?
— На самом деле, так решил мой отец, — улыбнулся Тюрдеев. — Я, знаете ли, пятый сын, да еще два зятя имеются — мужья моих старших сестер. Есть, кому на империю Тюрдеевых вкалывать. В общем, отец дал мне денег, благословил, и я поехал в Италию, о чем ни разу в жизни не пожалел. Чудесная страна! Красивая, уютная, теплая и веселая. А ведь я, Елизавета Аркадиевна, там не гость. Знаю язык, и не только литературный итальянский, но и фриульский. Одним словом, мне там было хорошо. Но все это лишь предыстория.
— А в чем заключается история? — Лиза допила граппу и, не спрашивая разрешения, налила себе еще.
— В Падуанском университете я стал учеником Кассио Морамарко, — продолжил рассказ Тюрдеев. — Вам это имя, разумеется, ни о чем не говорит, но поверьте мне на слово, Елизавета Аркадиевна, профессор Морамарко — один из крупнейших неврологов нашего времени.
— Я вам верю! — Лиза никак не могла взять в толк, к чему весь этот рассказ и каким образом он объясняет «совершенно невероятные» предположения Тюрдеева о ее происхождении.
— Спасибо! — улыбнулся лекарь. — Теперь, когда мы условились, что мой учитель являлся крупным клиницистом, великолепным нейрохирургом и серьезным, всеми уважаемым ученым, скажу, что у профессора Морамарко имелось одно любопытное увлечение. Он называл это «паранормальной или экстраординарной биологией».
— Экстраординарная биология? Что это такое? — спросила Лиза, хотя и догадывалась, чем это может быть. В ее мире парапсихология являлась пусть и «лже», но все-таки наукой.
— Это все те смутные истории о том, чего не может быть никогда, или о том, чего мы не можем пока объяснить.
— Если честно, я не очень хорошо понимаю, о чем идет речь, — Лиза демонстративно закурила и выпустила из собранных в трубочку губ маленькое облачко табачного дыма.
— Серьезно?
— Вполне.
— Тогда, скажите, Елизавета Аркадиевна, как вы считаете чтение мыслей — это всего лишь ловкий цирковой трюк или невероятная и редко встречающаяся человеческая способность?
— Не знаю, — пожала она плечами.
— А что вы думаете о медиумах?
— Я о них вообще не думаю.
— Ну, зато теперь вы знаете, в чем состояло увлечение профессора. Он собирал любые более или менее достоверные известия о «невероятном» и «невозможном». В его кабинете был целый шкаф с папками, содержащими в себе такого рода истории, свидетельства и наблюдения. Иногда я читал эти документы. Вначале из пустого интереса, все-таки любопытство не порок, не правда ли? Затем мой интерес окреп и приобрел характер игры ума. Я изучал эти документы не столько потому, что верил во все описанные в них чудеса, сколько потому, что сами эти фантастические истории заставляли меня смотреть даже на общеизвестные факты взглядом естествоиспытателя. Вопрошающим взглядом, если угодно. Н-да, взыскующим взглядом… — Неожиданно Тюрдеев замолчал, и Лиза начала даже беспокоиться, потому что пауза длилась и длилась, но Тюрдеев к ней все-таки вернулся.
— Извините, — сказал он. — Пожалуй, я тоже закурю.
Помолчали. Лиза собеседника не торопила, поскольку поняла, что они подошли к главному.
— Знаете, кто рассказал о вас Райту? — неожиданно спросил лекарь.
— Капитан Добрынин, разве нет?
— Нет, он только подтвердил Райту достоверность полученной им информации.
— Если не Добрынин, то кто? — вопрос напрашивался, вот Лиза его и задала.
— Я.
— Что?! — не поверила своим ушам Лиза, но только успела задать этот глупый вопрос, как поняла, что стоит над бездной. Хотелось упасть и падать без конца, но одновременно было страшно «взглянуть себе под ноги».
— Мы познакомились с вами, Елизавета Аркадиевна, три года назад во Флоренции.
— Мы?.. — боясь услышать подтверждение своей догадки, спросила Лиза.
— Да, — сказал Тюрдеев с каким-то «вымученно» нейтральным выражением лица, — у нас были отношения, но дело не в этом, хотя и этого было бы достаточно. Вы, скорее всего, не помните, Елизавета Аркадиевна, или вовсе не знали, — если моя догадка верна, — но дело даже не в близости, а в тех чувствах, которые я испытывал к Елизавете Браге. Полагаю, что я ее любил, люблю и теперь.
«Только этого мне не хватало! Бывшего любовника Елизаветы в непосредственной близости!»
— Значит, вот отчего вы на меня так смотрели, — припомнила их первую встречу Лиза. — Но, Леонтий Микитович милый, мне нечего вам сказать. Ни про какие иные миры я ничего не знаю. Я все та же Елизавета Браге, но я вас не помню. И неудивительно. Я вообще, много чего не помню, только никому об этом не рассказываю. Не помню, вот и весь сказ.
— Не помните, — согласился Тюрдеев с печальной улыбкой, появившейся на его красиво очерченных губах. — Сообщение о вашей гибели, Елизавета Аркадиевна, застало меня во время экспедиции в Гиперборею. Мы планировали пройти над хребтом Котельникова, но нам это не удалась, и мы, израсходовав запасы в бесплотных попытках найти проход в Высоком Барьере, взяли курс на Архангельск. «Звезда Севера» подходила к озеру Пильня, когда Шлиссельбургское радио сообщило о бое под Опочкой.
— Мне очень жаль… — Ну, а что еще она могла сказать? Практически ничего.
— Мне тоже жаль, хотя, скорее всего, слово «жалость» ничего не объясняет, да и не выражает ничего.
Наверное, ей было бы легче, если бы он заплакал, или еще что-нибудь в этом же роде, но Тюрдеев был внешне спокоен, а о том, что происходит у него в душе, можно было только догадываться.