Андрей Калганов - Родина слонов
Степан поворошил кочергой в печном устье, огонь заплясал веселее. Ничего, березовые чурки прогорят, развеется малость. Дым вытянет через волоковые оконца, через щели в крыше. Ко времени, когда подойдут Любомир с Алатором, совсем дышать легко станет. По местным меркам, разумеется. Тогда оконца затворят да плеснут на стены студеной водицей, чтобы бревна сильней задышали, стали ароматнее.
Марфуша уже все приготовила: натопила баньку, собрала на стол. Но дожидаться Степана не стала, вернулась в избу. Ежели бы Степан не ожидал гостей, девушка наверняка бы к нему присоединилась. Белбородко вспомнил о событиях минувшего утра и подумал, что был бы вовсе не прочь застать Марфушу. Положить на лавочку, пройтись березовым веничком... Белбородко тряхнул головой, отгоняя сладостный морок.
В предбаннике на столе, заботливо накрытом рушником, стояли фляги с медовухой. В углу — внушительных размеров кадушка с квасом. И закуска к вечерним посиделкам весьма подходящая: лещ жареный, почки заячьи, в меду вымоченные и на углях запеченные, квашеная капуста. Капуста квасилась с можжевеловыми ягодами и лесными травами, разумеется, без соли (соль у полян была в дефиците), и имела отчаянно кислый вкус. Как раз то, что надо под медовуху (ежели брюхо привычное).
Белбородко уселся на лавку, плеснул медовухи в плошку. Медовуха сильно напоминала разбодяженное пиво. И вкуса никакого, и с градусами беда. Степан поморщился. Пора переходить к изготовлению бражки в промышленных масштабах, от экспериментов, так сказать, к массовому производству. Ввести государственную монополию, кабаки открыть... А чтобы народ не спился, особенных «синяков» к позорным столбам привязывать. Мол, Степан Белбородко предупреждает: неуемное потребление алкоголя зело вредит зоровью.
Мечты, мечты...
... А сладостный морок все не шел из головы. Эта ямочка меж ключиц, эти грациозные, гибкие, словно ивовые ветви, руки, губы, распахнутые навстречу наслаждению... эта атласная кожа, едва тронутая загаром... Он целовал, целовал, целовал плечи, шею, грудь... медленно, едва слышно скользил кончиками пальцев по бедру... Нежная, податливая, теплая Мафуша таяла в его руках, как мед на солнце...
Снаружи донесся раскатистый хохот и женский визг. Степан от неожиданности вздрогнул.
Дверь распахнулась, и в предбанник ввалился Алатор в окружении трех челядинок. Девки ядреные, бесстыжие. Алатор отпускал скабрезные шутки и цапал девок за разные места.
«Ну, ну... — усмехнулся Степан, — доказывает себе, что не боится ночью в баню идти... Посмотрим, поглядим...»
— К парку довесок, — хмыкнул Алатор, — шоб погорячее...
— Ох я и горяча... Гляди, обожжешься!
Девка прильнула к спине воя и запустила руку в порты... Алатор расплылся в блаженной ухмылке и, облапав девкин зад, посильнее прижал ее. Вторая задрала Алаторову рубаху и стала вылизывать живот, третья — попыталась стянуть порты, но вой почему-то воспротивился.
— Не яри жеребца-то, не яри, — лыбился Алатор, — успеешь.
— А как не успею? — блудливо отозвалась «номер один».
— Ты у нас что мед сладкий, Алаторушка, — плотоядно улыбалась «номер два».
Сладостная пытка была по вкусу Алатору... Вой охал и постанывал, но к активным действиям не переходил, ждал, пока совсем невмоготу станет.
— Ишь насели, упырихи, подержаться не за что, — сетовала «номер три».
— Вона Степан, за него и подержись.
Девка распутно улыбнулась и, встав на четвереньки, медленно поползла к Белбородко...
— Говорят, кроме Марфушки своей, ни на кого и не глядишь.
Если бы Белбородко жил сейчас в своем прошлом-будущем, то, наверное, так бы оно и было. Занозила Марфуша ему сердце, разбередила. К тому же в двадцатом-то веке моногамия считалась если не нормой, то, во всяком случае, и не особенной патологией. А в восьмом, да у язычников... Такую роскошь вряд ли кто мог себе позволить, не прослыв при этом хворым или дурным.
— Глядеть не гляжу, — провел указательным пальцем по губам девки Степан, — зато все остальное делаю...
Девка встала на колени, зубами вцепилась в гашник и потянула, распуская узел.
— О... какой!
Горячими ладошками прижала Белбородко к себе, принялась играть языком, пробуждая страсть... Степан плавился, сладострастная нега сочилась из каждой поры.
Алатор вдруг зарычал и, схватив ту, что ярила «жеребца», бросил на лавку, чуть не своротив стол со снедью. Вторая примостилась сбоку, принялась оглаживать воина.
Девка, что ублажала Степана, подняла на него блудливый взгляд и принялась выделывать такие штуки, что Степан забыл обо всем на свете.
— А ведь вечер только начинается, — пробормотал Белбородко, — и еще почти не пили...
* * *
Когда появился Любомир, уже стемнело. В долгополой рубахе, белых портах, заправленных в сапоги, с пылающим факелом, бросавшим огненные отсветы на лицо и одежду, — Любомир был мрачен и к блуду не расположен.
— Не дело это, в мужской сход девок бесстыжих путать.
— Да то ж Сладка, Младка и Милка, — блаженно улыбаясь, проговорил Алатор, — челядинки мои.
Пока ждали Любомира, успели раза три попариться, и варяг сидел разомлевший, всем своим видом выражал крайнюю степень миролюбия. На бедрах у него извивалась одна из трех. Имени Степан не помнил.
— Гони, — с угрозой проговорил Любомир. — Не для их ушей наши речи.
Алатор подчинился.
— Слазь, — лениво проговорил он. — Ишь ненасытная...
Девка заерепенилась — ночь, нежить вокруг бани шастает, да и сам банник...
— А и сцапает, не велика беда.
Две другие, похихикивая, уже натягивали одежу.
— Ты никак приросла, Милка?!
Девка нехотя присоединилась к товаркам.
Любомир долго парился, потом отпаивался холодным квасом и снова лез на полок. Степан с Алатором попеременно хлестали его вениками. Несколько раз Любомир пытался завести разговор о делах Полянских, но Степан направлял его в другое русло, потому как еще не все выпито, еще ночь слишком по-южному тепла, еще доносится с Днепра утиный кряк, с посада льется привольная песня. Слишком мирно все, слишком по-домашнему. А всякому делу надлежит делаться в свое время.
Часа через три Любомир, напарившись, нагишом бултыхнулся в Днепр, в начинающую студенеть воду.
Над землей стелился туман. Он сползал с того берега, укутывал днепровские воды, поднимался на взгорок к самой бане и исчезал за ней в зарослях бузины и ивняка. Из посада доносился лишь собачий брех, редкий и ленивый. Порой долетал плеск волн. На фоне луны промелькнула птица и, уже невидимая, шумно захлопала крыльями, заухала.
— Эх, напрасно он в воду полез, — покачал головой Алатор, цедя медовуху прямо из фляги, — я бы — ни за что.
— Ты и не полез, — поежился Степан, — чего стоять, пошли лучше.
— Погоди, вон он...
В клочьях тумана из воды поднимался Любомир. Степан подумал, что, если вручить ему трезубец, хороший Посейдон получится... Торс мускулист, волосы всклокочены, брови косматы и насуплены, а взор, об заклад можно побиться, — суров. И шарит сей взор по бережку, привычно выхватывая всяческую деталь. Не из надобности шарит, а так, на всякий случай. Вдруг гад какой за кустом притаился. От гада за кустом никто не застрахован!
— Все же напрасно в такую ночь... и вообще, зря в баню пошли.
— А тебя кто неволил?
— А!.. — махнул рукой Алатор и пошел обратно. Часам к трем баня выстудилась, печь — словно и не топилась. Чадят лучины. Что-то постукивает, поскрипывает. Вдруг ни с того ни с сего шайка слетела с лавки, вода расплескалась. Дверь в парную не закрывается — то ли рассохлась от жара, то ли озорует кто...
— Так вот, я и говорю... — басил Степан, налегая на медовуху вместе с сотоварищами. Сотоварищи хмелели значительно быстрее, потому как разливал напиток Белбородко неравномерно — себе на донышко, а сотрапезникам — до краев. — Времена грядут темные, кровавые. Стало быть, у сил темных совет надо испросить и к совету тому прислушаться... А силы темные в бане и вокруг в количестве несметном обитают, потому мы в баню и пришли. Стало быть, вкусим от трапезы сей и приступим... — Степан осекся, с языка едва не слетело «помолясь», — затворившись оберегами и заклятиями, чтобы нежить не одолела испрошающих, а лишь на пользу и для благого дела тайны свои отворила...
— Ты бы это, — буркнул Алатор, — не тянул с охранным заговором, а то вон уж и холодом дует... и на душе смурно.
— Заговор вместе творить надобно, чтобы всем свою силу передал. Я глаголить буду, а вы повторяйте, да слово в слово, а коли ошибетесь, так и беда выйдет...
Любомир с Алатором даже протрезвели.
— Токмо ты это, не быстро!
— Всякую злобу, и лукавство, и зависть, и ревность, — зашептал Степан, — связание, удержание, злостреление, лукаво око, злоглаголание, примолвы и все, что вредное, и советование злых человек, лихой взгляд и иных уроки злые пакостные и злые примолвы бесовские, и клятвы, и заклинания душепагубные и теловредные, и недугования, и нежити козни зловредные, банника чары, пакости упырей, и злыдней, и леших, и домовых, и водяных и всех, что нечисты... что зло да отдалится от чад Перуновых Любомира, Алатора и Степана. А слово мое победить неможно, слово мое верное, во имя Рода сказанное, затворит все злое, отворотит от чад Перуновых Любомира, Алатора и Степана. Как сказал, так и будет, слово мое нерушимое[15].
