Владислав Кетат - Стать бессмертным
Дальше Лена перечисляет наличествующие и отсутствующие черты моей личности. Итак, чего по её мнению у меня нет: конкретной цели в жизни — поэтому я и стал преподавателем; смелости — иначе бы я давно эмигрировал. Но, зато есть: инфантильность — иначе бы я уже женился; безволие — иначе бы меня не сослали в такую глушь… Короче, размазня. Она, конечно, так прямо не говорит «размазня» — это уж я сам для себя резюмирую. Но, какие-то положительные черты у меня всё-таки есть, поскольку я при таком букете вроде бы не алкоголик.
— И на том спасибо, — говорю я и слегка кланяюсь.
— Конечно, было бы лучше, если бы вы сами мне наврали про себя с три короба, — отвечает Лена и делает книксен. — Но, что выросло, то выросло — уговор дороже денег.
— Лена, вы что, любите, когда вам врут?
— Сложно сказать, что я люблю. — Лена становится серьёзной, чем меня несколько настораживает. — Проще перечислить то, чего я не люблю. Этих вещей всего несколько, но ненавижу я их так безжалостно, что для них гораздо лучше, не попадаться мне на дороге.
— Например?
— Например, мужиков, которые трахаются по-колхозному.
— Это, простите, как?
— Это, когда мальчик сверху, а девочка на спине снизу. Позиция миссионера, так, кажется.
— Да-да, миссионера. Но, простите, таких же большинство, — говорю я, с ужасом вспоминая, в какой именно позиции я сегодня ночью занимался любовью с племянницей комендантши.
— Вот именно это самое большинство я и ненавижу в первую очередь.
— Занятно. А что ещё вы ненавидите?
— Ещё, запечатанные в целлофан книги, которые нельзя полистав, не купив. По-моему, это верх идиотизма общества потребления.
Лена замолкает. Она молча вышагивает по снегу, глядя себе под ноги.
— Так, с прошлом мы с грехом пополам разобрались, давайте теперь о будущем. Имеется ввиду будущее ближайшее, на несколько часов вперёд… — говорю я и вдруг понимаю, насколько Беляев был прав, когда сказал, что я отношусь к людям, как к студентам.
Лена наклоняет голову чуть-чуть вбок и улыбается.
— А чего тут думать, через час мы с вами окажемся в одной постели. Я же не отрицаю секс с мужчинами, хотя бы и в контексте полезности его для женского здоровья. Вы же сами говорили.
Лена смотрит на меня своими широко раскрытыми, немного раскосыми глазами. Мне, должно быть, сейчас надо страстно её обнять, потянуться губами к её розовым губкам, но вместо этого я говорю:
— Лена, я не хочу пускаться в очередной невротичный роман.
— Алексей Германович, вы не способны на невротичные романы. Поверьте мне, я знаю про мужчин всё. Вы можете ощутить всю неподъёмность слова «всё»?
Она берёт меня за грудки и тихонько наклоняет к себе. Наши губы медленно идут на сближение. Ближе. Ещё ближе. Стыковка.
Я лежу на одной половине разложенного жестковатого дивана, под колючим одеялом, заправленным в пододеяльник с ромбовидным вырезом посредине. Лена в ванной, но скоро придёт ко мне под это самое одеяло с ромбом. Лежу я так уже минут десять — голый, в чужой квартире в ожидании секса со своей студенткой.
Лежу и думаю, почему дыру в пододеяльниках делают всегда ромбической, или, на худой конец, квадратной, а не, например, треугольной, и нет ли тут какого-нибудь скрытого смысла? Мысли мои утекают в сторону символизма, видятся мне пятиконечные вырезы на пододеяльниках военнослужащих срочной службы, шестиконечные у хасидов, крестом у попов и врачей и круглые у японцев. Возвращаясь в реальность, пытаюсь сообразить, будет ли сей диван скрипеть, и если да, то как громко…
— Отсель грозить мы будем шведам, — говорит Лена и ставит будильник на секретер, с которого он и впрямь смотрится как старинная пушка, как её там, бомбарда или, гафуница…
Лена стоит с мокрыми волосами, завёрнутая в белое махровое полотенце, ширины которого хватает ровно на то, чтобы прикрыть её грудь сверху и попу снизу. А меня всегда интересовало, из каких же соображений выбирается ширина полотенец…
— О чём вы думаете? — спрашивает она, вертясь перед зеркалом в платяном шкафу.
— О старинной пушке, на которую похож твой будильник, и о том, по какой причине эти полотенца делают именно такой ширины, — говорю я, слегка потягивая это самое полотенце за краешек.
— Ты странный, Алексей.
Первый раз она сказала мне «ты». Лена выключает свет, потом идёт к окну и распахивает занавески. Комната наполняется слабым светом от уличных фонарей. Лена ловко выворачивается из своего полотенца и устраивается рядом со мной, на самом краешке.
Я слышу, как бьётся Ленино сердце — гулко, но ровно, чувствую плечом её мягкую грудь, и у меня перехватывает дыхание. Смотрю в её блестящие глаза и ощущаю озноб и робость. Как маленький, ей богу! Нет, никакой я не мачо, и не Дон Хуан де Цейслер — надо смотреть правде в глаза, я неизбалованный женским вниманием преподаватель сопромата, которому просто сегодня везёт. «И ничего страшного, ведь это только среди молодых девушек ходоки вызывают уважение и священный трепет; женщины постарше называют таких эстафетной палкой и относятся соответственно», — успокаиваю я сам себя, хотя сам в это верю не особенно.
— Ну, что же вы, Алексей Германович! — тихо говорит Лена мне на ухо. — К вам ваша студентка голая пришла, а вы, что?
Диван не скрипел. Ходил ходуном, но не издал ни звука, как разведчик. Я мысленно благодарил его, скромного труженика любовного фронта.
Лена не спит. Мы лежим рядом, не касаясь друг друга. Я чувствую, что в любой момент могу её обнять, притянуть к себе, поцеловать, и она мне это позволит. От этой мысли становится хорошо и легко.
— Как насчёт, повторить? — спрашивает Лена, переворачиваясь на правый бок.
— Ну…
— With a little help of my hands?[14]
— Умница…
22. Рыжов. Теория и практика катастроф
Не секрет, что история развития техники — это история катастроф. Будь то телега о четырёх колёсах, океанский лайнер или атомная электростанция, финал всегда один — когда-нибудь что-нибудь сломается, и — ба-бах! — уноси готовенького. Дело тут, конечно, не только в том, что «ничего не вечно под луной», но ещё и в том, что «умнеют машины, а не люди». Проще говоря, человек, гений которого создаёт технические чудеса, запросто уничтожает сии чудеса своей же гениальной глупостью, и чем быстрее движется технический прогресс, тем резвее скачет инфляция человеческих жизней. Каждый раз роду человеческому приходится платить всё более высокую цену за собственный разум; за то, что отличает его от всех его родственников — дальних и близких — за то, чем он гордится настолько, что гордыня порой ослепляет его и ведёт прямиком к яме, имя которой — катастрофа.
Первое испытание «изделия» было назначено на ноябрь 1976 года, но во время предпусковых проверок отказала автоматика охлаждения грунтоплавильного модуля, и испытание перенесли на январь 1977-го. С наступлением нового года всплыли ещё несколько недоработок в системе энергоснабжения и вентиляции, и испытание вновь отложили, сначала на февраль, а потом и на март. Днём испытания было выбрано четвёртое число, пятница. Почему именно пятница, сказать сложно, скорее всего, потому, что к тому времени в НИИгеомаше просто перестали различать дни недели.
По настоянию атомщиков изделие по существующим тоннелям было перемещено в специальную штольню глубиной сорок пять метров под землёй, расположенную в нескольких километрах от НИИгеомаша. Вход в штольню закрыли бетонной плитой, сквозь которую были выведены только кабели управления. Испытания предполагалось провести в автоматическом режиме, что позволило бы исключить риск для жизни пилотов. Команды управления изделием должны были передаваться с так называемого главного щита, то есть, центрального диспетчерского пульта НИИгеомаша.
По-хорошему, присутствие Евгения Ивановича на испытании исключалось — не та у него была должность — но по распоряжению Ильи ему разрешили посидеть в кабине техника.
— Только сиди тихо! — велел ему Илья, — и не рыпайся. Если спросят, кто такой, скажешь, я разрешил. Если чего понадобится, вот телефон, звони в дежурку.
Евгений Иванович занял позицию в небольшой стеклянной будке в девять часов утра, когда на главном щите ещё было безлюдно. До этого момента он ни разу здесь не был и поэтому немного волновался.
То, что увидел Евгений Иванович, было очень похоже на Центр управления космическими полётами, который иногда показывали по телевизору, только здорово уменьшенный в размерах. Из «стекляшки» открывался несколько футуристический вид на большой чёрно-белый экран, справа и слева от которого располагались экраны поменьше, и пока ещё пустые рабочие места операторов, так называемые «АРМы».
К половине десятого на главный щит стали подтягиваться люди. Некоторых из них Евгений Иванович знал, но подавляющее большинство видел впервые. Входящие стали занимать рабочие места по следующему принципу: слева садились специалисты Курчатовского института, справа — ниигеомашевцы, причём, не просто так, а по ранжиру. В центре сел директор института — академик Александровский, по правую руку от него как заместитель директора по научно-техническому развитию — Илья Михайлович Щетинкин, а дальше, в порядке убывания должностей расселись все остальные. Слева от Александровского расположился руководитель курчатовцев, профессор Русаков, а за ним, должно быть, в сходном порядке с хозяевами, его подчинённые.
