Ефим Сорокин - Милостыня от неправды
— Подлой кости благородство неведомо! — Но слова Еноса не опечалили Твердого Знака. Конный воин, переложив из одной руки в другую окованную золотом плеть, крикнул с беспечной жестокостью:
— Ваша религия запрещает вам направлять арбалет на другого человека, — как вы собираетесь защищать могилу Сифа? — Глаза воина, который призвал в свидетели чужую веру, смотрели на поверженных сифитов озорно, а зубы блестели в деланной улыбке. Пошел дождь. Людей и коней пугали вспышки молний и раскаты грома, такого страшного, будто на небе трещало огромное дерево, разрываемое невидимым великаном. Все глаза устремились на могильщиков. Они становились видны на миг при вспышке молнии. Казалось, что выбрасываемые могильщиками комья земли висят в воздухе. Кони вздрагивали и шарахались от грома. Их лупили плетками, чтобы они присмирели. Но громы и молнии были страшнее плетей. Удержать коней на поводу не удавалось никому. Пахло глиной. Свистели стрелы, когда кто-нибудь из сифитов пытался подняться из грязи. Мне хотелось заплакать от трусливой бездеятельной тоски, от собственного бессилия. Все это было противно моему ожиданию. Но тут раздался голос Еноса, который призвал всех сифитов обратить свои мысли к Богу. И сифиты запели молитвы. И пели их долго. И в молитве потеряли последние силы. Я прилежно молился вместе со всеми. Кто-то бросил на затухающие угли ладан, и благовоние заласкало ущербный воздух. И пришла помощь от Господа, ибо соборная молитва наша возымела чистоту и вознеслась ко Господу. И события развивались уже так, что ни у кого не возникло сомнений, что складываются они не по желанию и воле людей, а по воле Божьей. Дождь хлестал отчаянно. Молния бросилась на могильщиков и ужалила их. И грохнуло так, что земля задрожала, и, казалось, разверзлась где-то рядом пропасть. Молния долго дрожала и дергалась в небе. Дерево у могилы Сифа в металлическом свете походило на дергающееся чудовище. Сочная молния вдруг ударила в дерево, и оно загорелось, и ливень не мог затушить огонь. А в его свете мы увидели лежащих бездыханно осквернителей могилы. Пришло наказание, оно не могло не прийти. Я вскочил и подбежал к могиле. Я был храбр, как бывает храбр обреченный на смерть. Но никто не выпустил в меня стрелу из арбалета. С непонятным страхом я взял лопату из мертвой руки могильщика и стал яростно закапывать жадно разинутую пасть могилы. Дерево горело ярко. Дождь поутих. Вдруг мне показалось, что один из осквернителей смотрит на меня. Я обернулся и увидел обезумевшее лицо Твердого Знака. Он лежал замертво, но глаза его были живыми. Я воткнул лопату в глину и нагнулся к Твердому Знаку.
— Закопай меня в землю по шею, — шипящим шепотом попросил Твердый Знак. Я растерялся. — Молния во мне, но она не убивает. И надо, чтобы она ушла в землю. — Я схватил лопату и стал закидывать Твердого Знака землей. Люди обступили нас. Твердый Знак что-то шептал. Я снова наклонился к нему.
— Одежда не выпускает молнию! Сорви с меня одежду! — Я выкопал Твердого Знака, сорвал с него хитон и стал снова закапывать. Вскоре из земли виднелись только его нос и губы.
Гроза иссякла. Сифиты развели костры, а отряд каинитов собирал испуганных коней. Твердый Знак уже не мог играть внешнюю невозмутимость и со стоном зануздывал себя:
— Это случайность… это случайность… — Он страдал, как страдает плачущий над мертвецом.
Утро встало пасмурное, сырое, но облака в небе плыли светлые. Я лежал спиной к костру, положив голову на влажное ослиное седло. Над лицом моим склонилась былинка. На ее конце долго наливалась капля. И вдруг заблестело в ней маленькое лимонное солнце. Капля набухала — ширилось и солнышко. Капля набухала и вдруг, матово помутнев, вытянулась и, сорвавшись, ударила мне в лоб.
— Раз-два, взяли! — доносилось из удаляющегося отряда. После ливня земля огустела. Конница передвигалась с трудом. Пешие шли вразнобой, спотыкались, скользили. Каиниты уходили несолоно хлебавши.
Енос обратился к своим людям:
— Угрожали нам, не боялись нашего мужества! Где теперь тот наглец, который насмехался над нами? Он спросил, зачем нам арбалеты, если мы не сможем их применить? Брали мы оружие? Натягивали тетиву арбалетов? Нет! Стрелы были у каинитов, а у нас были молитвенные слезы! Своей кроткой молитвой обратились мы соборно к Богу и как бы сказали каинитам своим поступком: творите что хотите, а мы принесем в жертву мужские слезы. Мы помолились, посеяв слезы, и получили победу. Каиниты торопливо уходят, хотя никто их не преследует. Только их совесть!
37
Больничный стражник из окошечка увидел в конце переулка неясный черный силуэт, но и по нему узнал жреца Иагу. Сбоку здания, в большой каменной стене, пряталась маленькая дверь. Она была хорошо знакома жрецу. Он открыл ее своим ключом. За ней уже стоял больничный стражник с фонарем. От стражника, как и от стен этого лишенного всякого утешения места пахло сыростью, и в полутьме он выглядел так, будто отовсюду: из ушей, из носа, из карманов и из сапог проросли грибы. И сам он походил на крепкий, но не благородный гриб. Шли молча, под ногами хлюпало. Проходя по больничным коридорам, Иагу в который раз спрашивал себя: «Каким образом уродец Ир, шея которого была вывернута так, что лицо находилось со стороны спины, каким образом уродец Ир, который от рождения ходил пятками вперед, стал нормальным человеком? Кто исцелил его?» Сам Ир продолжал утверждать, что его вылечил сифитский Бог. Когда-то Ир был любопытными глазами и любопытными ушами Тувалкаина. И вдруг… Пытки не развязали ему язык.
Стражник бесшумно поднял металлическую шторку глазка и лениво прислонился к косяку. Иагу в который раз отметил, что из камеры Ира идет запах свежести. Пахло то ли хвоей, то ли какой-то горьковатой травой. Иагу смотрел на спину маленького человека, который терпеливо и скромно сшивал пальмовые листья, и поймал себя на том, что не хочет, чтобы Ир обернулся. Иагу помнил, как много лет назад здесь, в этой же камере, больничный страж накладывал на Ира смирительные оковы, хотя больной не сопротивлялся и вел себя подчеркнуто спокойно. Страж не мог сковать вериги гвоздями: они не входили в уготованные им гнезда. Страж ругался, но в своем деле не преуспел. Иагу злился на неумелого стража. Иру поднадоела суета возле него — он помолился пастушескому Богу, и гвозди чудесным образом заняли свои места в гнездах вериг. Иагу и страж удивились увиденному, но не познали силы Божьей. Когда они выходили, послышался железный лязг. Ир сидел на краю топчана. Железные вериги упали и с шеи, и с рук и валялись у ног больничного узника. Страж стал нещадно избивать его. Тот сносил побои молча. И снова на него одели вериги, но гвозди снова не подошли к гнездам. И страж снова стал бить Ира.
— Я тебе шею сверну! И лицо твое станет снова с той же стороны, что и задница! — кричал страж, с остервенением вколачивая гвозди, но тщетно. А когда, обессилев, отшвырнул молоток, Ир снова помолился Богу, и гвозди снова непостижимым образом встали на место. — Попробуй только снять их! — с угрозой через одышку проговорил страж. В дверях он обернулся. Ир послушно сидел в оковах. Дверь со скрежетом закрылась. Послушали: тишина за дверью. И вдруг — железный лязг. Страж поднял шторку с дверного отверстия. Вериги валялись у ног узника. Из кровавой маски на мучителей смотрели невеселые глаза Ира. Страж гневно засунул в замочную скважину отмычку, но Иагу остановил его.
Ир, без сомнения, знал, что на него смотрят, но не оборачивался, продолжая не спеша сшивать пальмовые листья. Иагу знаком велел опустить шторку, а, когда отошли, тихо сказал:
— На днях надзиратель за храмами посетит наше заведение. Он придет к Иру. Йот не должен его видеть — пусть поговорит с подсадным.
Страж криво и понятливо усмехнулся, показывая похожий на гриб язык. Когда подошли к другой камере и открыли дверь, маленький человек вскочил с лежанки, как молоденький конь.
— Ты догадываешься, зачем я к тебе пришел? — спросил Иагу.
— Господин, в прошлый раз мне обещали… — Он смотрел на Иагу глазами ребенка, но это были глаза жестокого ребенка.
— Разве тебя не стали кормить лучше?
— Но мне обещали свободу, а…
— А теперь сядь и ответь на мои вопросы, — велел Иагу, сам присаживаясь на пальмовый чурбак. — Ответь, будто ты — Ир. Человек, который придет к тебе на днях, молод и мало что знает о том времени, и все же… Где и как приобрел ты свое уродство?
— В утробе матери, — послушно заговорил лже-Ир.
— Как удалось тебе излечиться от увечий? — спокойно спросил Иагу, подавляя раздражение и желание придушить сидящего напротив сифитского простолюдина.
38
Похожий на гриб человек сказал Йоту:
— Господин может разочароваться: уродца Ира у нас нет, но есть больной, который выдает себя за исцеленного Ира. Говорит, что его вылечил сифитский Бог. Так что подумайте…
