Урсула Ле Гуин - Морская дорога
- А как насчет тебя? - спросила Джен. - Почему там не сказано этого?
- Не сказано чего?
- Что она осталась жить в своей любовнице, Ширли Бауэр!
- Потому что я ей не любовница. И никогда ее любовницей не была!
Теперь Джен смотрела на нее, как сова днем - круглые глаза смотрят в упор, но ничего перед собой не видят...
Ширли встала, чувствуя в себе какой-то чудовищный электрический разряд, точно грозовая туча.
- Я не была ее любовницей! И она не была моей любовницей! Я ненавижу.., мы ненавидели это.., глупое слово "любовница"! - проговорила она, точно в трансе. - Это слово не имеет отношения к любви. Оно означает только голый секс, интрижку, мимолетную связь.
Это грязное, насмешливое, лицемерное и слащаво-сентиментальное слово! Я никогда не была любовницей Барбары. И, будь добра, избавь меня от этого определения!
Помолчав, Джен тихо, но все же игриво-вопросительным тоном промолвила:
- А как же тебя называть? Ее "другом"?
- И от дурацких эвфемизмов тоже меня, пожалуйста, избавь, - холодно, даже несколько высокомерно сказала Ширли.
- Ну что ж... - Джен явно не находила слов, перебирая в уме привычные штампы, точно карточки в каталоге. Ширли наблюдала за ней с горькой усмешкой.
- Вот видишь? - сказала она. - Нет таких слов, которые что-нибудь действительно значили бы для нас!
Для меня и для Барбары. Для таких, как мы. Хотя мы и не можем выразить словами, кто мы такие. Даже мужчины этого не могут. А что, разве там говорилось, что Барбара осталась жить в своем бывшем муже? Или в том человеке, с которым она жила до того, как познакомилась с твоим отцом? Какой ярлык ты приклеишь ему?
У нас нет подходящих слов для обозначения многого из того, что мы делаем! Жена, муж, любовник, бывший, следующий, приемный, сводный - это все слова-пережитки, слова, доставшиеся нам от иной цивилизации и уже не имеющие к нынешним людям никакого отношения. Все эти определения ничего не значат; значение имеют только имена людей. Ты можешь сказать, например, что "Барбара осталась жить в Ширли". И к этому уже больше ничего не прибавишь.
Ширли быстро прошлась по небольшой гостиной, поправляя вещи на столе и на полках; она все еще была полна электричества; молнии пронизывали ее насквозь, кололи кончики пальцев.
- Слово "дочь" может еще что-то значить, - сказала она, выдергивая увядшую хризантему из букета, присланного миссис Инман. - Как и слова "сын", или "брат", или "сестра". Эти слова еще стоит произносить.
Иногда.
- Мама, - сказала Джен так мягко и неуверенно, что Ширли на мгновение показалось, что Джен обращается к ней; потом она поняла и согласно кивнула, подумав при этом, а прибавит ли Джен еще и слово "отец", но Джен откашлялась и заговорила с прежней горячностью:
- Я подумала сперва, что, по твоим словам, ты и мама не были.., и я решила: ну, этого я им никогда не прощу!
- Почему же? - холодно осведомилась Ширли, вложив в эти слова остатки былого возмущения. - Что плохого в дружбе?
- Да ладно! - пренебрежительно отмахнулась Джен. - Ты уже высказалась. А как насчет меня? Неужели все попытки просветить меня оказались напрасными?
Ширли остановилась, посмотрела на нее и рассмеялась.
- Господи, до чего же ты сейчас на нее похожа!
Джен покачала головой:
- Нет. Вот Энгас на нее действительно похож.
- Хорошо, тогда скажи мне, - сказала Ширли, понимая, что она, возможно, переходит границу дозволенного, но ей было все равно, - что о нас думает Энгас? И вообще - обо всей этой истории?
Но Джен вполне держала себя в руках. В конце концов она ведь дипломированный юрист!
- Он видел, что мама счастлива, - медленно промолвила она, хотя и без насилия над собой, не подбирая слов и ничего не выдумывая на ходу. - И что ты очень мила и добра по отношению к ней. И вполне достойна уважения. Что ты очень порядочный человек.
А это для него много значит!
- Для Барбары это тоже много значило.
- Он взял у меня мою Адриенн Рич . Но вернул ее, не дочитав, и сказал, что эта книжка его тревожит. А ты его не тревожила.
- Может быть, все-таки да? Немного?
Джен не стала этого отрицать. Подумав, она прибавила:
- Энгас, похоже, не испытывает необходимости все называть своими именами, как это делаю я. Я бы очень хотела этого не делать, но.., делаю!
- От этого трудно отвыкнуть, - кивнула Ширли и вдруг почувствовала себя настолько усталой, что просто упала, рухнула, шлепнулась в кресло; все молнии у нее в крови разом погасли; все уважение и приязнь, которые она испытывала к Джен, утонули в какой-то внезапной непонятной усталости. - Ох, а на обед-то что мы будем есть? - пробормотала она жалким тоном, и тоненькая Джен сказала (Ширли была просто уверена, что она это скажет!):
- Я не хочу есть.
Она действительно никогда не хотела есть.
* * *В половине восьмого, когда они выпили по стакану красного вина, Джен все-таки приготовила им яичницу с беконом.
На следующий день, в четверг, они "разобрались" с драгоценностями Барбары, с ее обувью и одеждой, а также с более крупными предметами, в число которых входили ковер, два резных стула, старая пишущая машинка, новый "ноутбук" и неподвижно застывший "Вольво". Ширли уже когда-то "разбиралась" с имуществом своих родителей и знала, какими жалкими кажутся вещи умерших, как мало они значат без самих людей. Она понимала, что примерно чувствует Джен, перебирая материны украшения - странные, старинные и неважно сохранившиеся серебряные вещицы, сделанные индейцами навахо, балтийский янтарь, флорентийскую филигрань; она была уверена, что, пока Барбара их носила, все эти вещи были именно тем, за что себя выдают сейчас; и тогда они были такими красивыми, такими желанными. А еще она вдруг подумала о тех ворах, о тех осквернителях праха, что роются в надежде на поживу в древних и неглубоких каменных кольцах, и сухая земля ссыпается по вкопанным в нее гранитным глыбам, и солнечный свет падает на скрещенные кости, на разбитые ожерелья из янтаря, на украшения из знаменитого корнуольского олова - жалкие проволочные безделушки... Она подумала: а как же чужаки попадают в ту пустоту, в ту дыру?..
В пятницу днем Джен уехала, исполненная ярости и вся в слезах.
А Ширли в пятницу вечером наконец прошла по Кедровой улице, вышла на Морскую дорогу и спустилась на пляж - это была ее первая прогулка без Барбары.
Но, конечно, далеко не первая - в одиночестве. Они довольно часто ходили гулять поодиночке, порой сильно рассердившись друг на друга, но в основном из-за того, что кто-то один был занят, или кому-то было лень выходить из дому, или просто у кого-то не было настроения идти гулять. И все же это была первая прогулка за семь лет БЕЗ БАРБАРЫ.
Обед она оставила на плите - нужно было только подогреть. Она выпила немного красного вина из той бутылки, которую открыла еще Джен, но обедать раздумала: решила поесть после прогулки, потому что солнце теперь, в середине октября, садилось где-то в половине седьмого, а закат пропускать не хотелось. Вино немного поддержало ее, но она истратила слишком много сил, чтобы заставить себя пойти на эту прогулку, и теперь вся дрожала, мрачно бредя в полном одиночестве по дюнам. Тропинка, начинавшаяся в конце Кедровой улицы, была похожа на туннель: жесткая высокая трава, росшая на дюнах, смыкалась над головой. А потом вдруг перед ней сразу открылось светлое пространство - море, изгиб далекого берега, затянутого туманом, и длинные облака в небе над горизонтом. Облака были такого цвета, какого она ни разу не видела во время той тысячи тысяч закатов, которыми любовалась всю свою жизнь: серовато-розоватые с лиловым оттенком, просто сиреневые и еще какого-то неопределимого цвета, но удивительно спокойного и прелестно сочетавшегося с бледно-зеленым небом и сверкающей бесцветной водой...
Она прошла по песку до самой кромки воды, до набегавших на берег волн. Был отлив. Длинные волны вяло взбирались вверх по мокрому песку и, откатываясь, оставляли широкую ребристую полосу влаги, которая словно вбирала в себя цвет неба и как бы усиливала его, превращая в еще более чистый, темно-зеленый, на фоне которого отчетливо проступали сиреневые полосы.
Цвета эти были так прекрасны и неожиданны, что Ширли не могла отвести глаз, а все стояла, утонув в мокром песке, и повсюду ее окружали эти дивные краски воды и неба, и ей хотелось насквозь пропитаться, насытиться этой красотой. Она жадно поглощала ее, наслаждалась ею, испытывая такое страстное томление, что даже подумала, что подобную страсть можно было бы назвать нереальной, причудливой, опасно вкрадчивой и словно отрицающей то, что горе - это некая пустота, которую нужно заполнить любой пищей, подвернувшейся под руку. "Они не знают, чем живет человек! - думала она. - А я? Я ведь даже не знаю, кто такие эти "они"! Но на самом деле, она это знала: они были теми, кто дает всему на свете неверные, не правильные названия.
