Рэй Брэдбери - ...И духов зла явилась рать
Джим подошел к окну и вгляделся в даль, где стояли черные балаганы и орган-каллиопа играл, и мир поворачивался в ночи как огромная карусель.
— Разве это плохо? — спросил он.
— Плохо? — возмущенно крикнул Уилл. — Конечно плохо. И ты еще спрашиваешь?
— Успокойтесь, — сказал отец Уилла. — Джим задал хороший вопрос. Ведь на первый взгляд представления карнавала просто великолепны. Но человек, повидавший жизнь, обращает внимание вот на что: ты не можешь получить что-то из ничего. Ведь фактически ты получаешь от них пустышку, а полагаешь, что получил нечто. Проще говоря, они дают тебе пустые обещания, ты подставляешь им свою шею и — бам!
— Откуда они приходят? — спросил Джим. — Кто они?
Уилл вместе с отцом подошел к окну. И Чарльз Хэлоуэй сказал, вглядываясь в далекие балаганы:
— Может быть, в некие времена, еще до Колумба, это был просто человек, скитавшийся по Европе, звеневший колокольчиками, пришитыми к штанам у лодыжек; он нес на плече лютню, отчего его тень походила на тень горбуна. Может быть, миллион лет назад человек, по облику еще похожий на обезьяну, переполненный несчастьями других людей, вдруг нашел в этих несчастьях скрытую сладость, которую он принялся жевать, как мы жуем мятную жвачку, и несчастья других придавали ему бодрости и желание жить. Может быть, сын, оставшийся после него, усовершенствовал приспособления, изобретенные отцом для людских мучений — все эти капканы, ловушки, костоломы, обручи, сдавливающие голову, вызывающие судороги, все, что обманывает дух и истязает тело.
Эти люди стали сбрасывать отбросы в уединенные пруды, в которых от этого зародились и размножились комары, несущие болезни, москиты, кусавшие по ночам тело так, что оно вспухало, и потом карнавальные френологи, любовно прикасаясь к опухолям, пророчествовали. Так — от одного человека здесь, от другого там, появились пронырливые, как их скользкие взгляды, люди, которые злее собак, для которых лучший подарок — беда других, люди, потворствующие скупости, убожеству, для которых наслаждение — подслушивать у дверей спален, как несчастные мечутся во сне от угрызений совести.
Ночные кошмары — их хлеб. Они мажут его болью, как маслом. Они сверяют свои часы по скрипу жуков-могильщиков и торжествуют во все века. При постройке пирамид они были надсмотрщиками с ременными плетками и наслаждались соленым потом и горем рабов. Они шныряли по Европе на Белых Конях Чумы. Они нашептывали Цезарю о том, что он умрет, а потом продавали кинжалы на большой мартовской распродаже. Некоторые из них, ленивые шуты, подпирали императоров, тиранов и припадочных проповедников. Они странствовали по времени, как цыгане по дорогам, их становилось все больше, они распространялись по всему миру, где множились восхитительные виды боли и несчастий, на которых можно было хорошо нажиться. Караван катился по длинной дороге, они спешили за ним из времен готики и барокко; они смотрели на свои вагоны и экипажи, похожие на средневековые гробницы, украшенные резьбой, которые когда-то тащили лошади, мулы или, может быть, даже люди…
— А тогда, давно… — голос Джима срывался от волнения. — Были те же самые люди? Вы думаете, мистер Кугер и мистер Дак, им обоим по сто лет?
— Катаясь на этой карусели, они могут в любое время скинуть год-другой, когда захочется, верно?
— Выходит, тогда… — перед Уиллом словно разверзлась пропасть, — они могут жить вечно!
— И вредить людям. — Джим снова и снова возвращался к этой мысли. — Но почему же, почему же только вредить?
— А потому, — ответил мистер Хэлоуэй. — Тебе, например, чтобы попасть на карнавал, нужно горючее, бензин, газ или еще что-то, верно? Есть женщины, которые живут сплетнями, а что такое сплетни — это обмен головной болью и прокисшими плевками, ломотой в костях, рваной и залатанной плотью — словом, это буря безумия, так разве им будет приятно успокоение? Если бы у некоторых людей оказалось нечего жевать, их резцы выпали бы, а с резцами погибли бы и души. Добавьте к этому удовольствие, которое они получают на похоронах, их лицемерное кудахтанье на поминках; прибавьте сюда их кошачьи свадьбы, где родственники дерут друг с друга по три шкуры, а затем штопают их на скорую руку; приплюсуйте сюда врачей шарлатанов, шинкующих людей на ломтики, чтобы гадать на их внутренностях как на кофейной гуще, а после крепко сшивающих несчастных ниткой с оставленными на ней отпечатками липких пальцев, возведите в квадрат динамитную фабрику, производящую десять квадриллионов единиц взрывчатки, и вы получите темную силу одного такого карнавала.
Все подлости, которые мы скрываем, они заимствуют и усугубляют до предела. Они нетерпеливо желают чужих страданий, печали и болезни в миллиард раз сильнее, чем обычный человек. Для нашей жизни чужие грехи — как соль на рану. Нам своя рубашка ближе к телу. Но карнавал не заботит, что от него пахнет лунным светом, а не солнечным, он лишь ненасытно глотает страх и боль. Это его топливо, это сила, которая вращает карусель: безысходный ужас, терзающая агония вины, вопли от реальных и воображаемых ран. Карнавал всасывает этот газ, зажигает его и, пыхтя, движется по своему пути.
Чарльз Хэлоуэй перевел дыхание, прикрыл глаза и сказал:
— Как я узнал об этом? Я не знаю. Я чувствую это. Я определяю это на вкус. Это как палая листва, которую мы жгли два дня тому назад. Это как запах цветов на погребальных венках. Я слышу эту музыку. Я слышу, что ты говоришь мне, и половину из того, что ты мне не говоришь. Быть может, я всегда мечтал о таком карнавале и ждал, когда он придет, чтобы однажды побывать на нем и приветствовать его. И вот теперь это представление в балагане играет на моих костях, как на ксилофоне. Мой скелет знает.
Он говорит мне.
Я говорю вам.
40
— А могут они… — спросил Джим. — Я имею в виду… делают они… покупают ли они души?
— Зачем покупать, когда они могут получить их даром? — сказал мистер Хэлоуэй. — Ведь большинство людей хватается за шанс обменять все на ничто, на пустышку. И за это ничто, эту пустышку мы отдаем как безделушку свои бессмертные души. Больше того, при этом вам кажется, что дьявола тут вовсе нет. Я хочу сказать, что он представляет собой тип существа, которое научилось жить за счет душ, но не просто душ самих по себе. Это всегда беспокоило меня, когда я читал древние мифы. Я спрашивал себя, почему Мефистофель хотел заполучить душу? Что он делал с ней; какую извлекал из нее пользу? Погодите, вот я сейчас, как на блюдечке, приподнесу вам мою теорию. Так вот, по-моему, эти существа хотят зажечь души, которых бежит сон и которых днем терзает память о совершенных преступлениях. Мертвая душа не воспламеняется. Но живая, неистовствующая, мятущаяся, проклинающая себя душа — это истинная сладость для таких как они. Откуда мне это известно? Я наблюдаю. Они ведут себя как обыкновенные люди, только у них все эти черты глубже, острее.
Вот, например, мужчина и женщина вместо того, чтобы разойтись или убить один другого, предпочитают мучить друг друга всю жизнь, таскать за волосы, выдирать ногти; причинять боль становится им необходимо, как наркотик, без этого они не могут прожить и дня. Карнавал чует такие погибшие души за многие мили и стремится к ним, чтобы погреть руки над их болью. Он вынюхивает испорченных мальчиков, раньше времени ставших мужчинами, они мучаются, словно от зубной боли, и карнавал находит их за двадцать тысяч миль, летних мальчиков в постели зимней ночи. Он чувствует горечь и пожилых людей, таких, как я, которые невнятно оправдываются, потому что бесполезно, бесплодно прожили свой августовский полдень. Мы нуждаемся, хотим, просим — все это пылает в нашей крови, горит в наших душах, исходит изо рта, ноздрей, из глаз и ушей, точно радиоволны срывается с пальцев, как с антенн. Бог знает как, но хозяева уродов чувствуют наш зуд и беспокойство. Карнавал долго путешествовал по всему миру, на каждом перекрестке он встречал людей, давших ему возможность выпить добрую кружку похоти и агонии, чтобы зарядиться новой силой и энергией. Возможно, карнавал потому и существует, что пьет яды зла, которое мы причиняем друг другу, и усваивает ферменты наших ужасных раскаяний.
Чарльз Хэлоуэй фыркнул.
— Ну и ну, сколько же я наговорил и сколько передумал за последние десять минут?
— Да, — подтвердил Джим, — очень много.
— На каком же языке, черт возьми? — воскликнул Чарльз Хэлоуэй, ибо внезапно понял, что говорил не больше, чем в другие ночи, когда, оставшись один, самозабвенно обсуждал свои идеи с холлами и коридорами, которые отвечали лишь эхом, и потом навсегда забывали его слова. Целые книги о жизни написал он в воздухе больших комнат и огромных коридоров, и все это вылетело в вентиляцию. Теперь все это казалось фейерверком из цвета, звука и высоких слов, ослепившим мальчиков, пронзившим его самого, но не оставившим следа ни на сетчатке, ни в мозгу; и оказалось, что все это не больше, чем просто упражнение в декламации. И тогда он не без робости обратился к самому себе:
