Море Имен - Онойко Ольга
Сердце Алея ёкнуло.
– Вот как, – повторил он, мрачнея.
«Значит, повёл и постриг, – он скрипнул зубами. Перекинул через плечо собственный вороной хвост, медленно накрутил волосы на палец. – Мама, почему ты промолчала? Ладно Инька, он маленький. Почему ты позволила?!»
На курносое лицо Лёньки тенью легли печаль и тревога.
– Алик, – сказал он. – Ты это… Неужели Иньку правда в другой класс? Как же мы тогда будем? Мы же всегда вместе.
Луша заскулила, глядя на Алея так, будто что-то понимала в разговоре.
– Нет, – хмуро ответил Алей. – Если Иней сам не захочет – никто ничего не сделает.
– Он не хочет! – встрепенулся Комаров, – не хочет!..
– Да знаю я, – Алей вздохнул. – Я с дядей Лёвой поговорю, Лёнь. Тоже мне, нашёл маленького, обижать можно…
– Да! – Лёнька задохнулся от возмущения. – Тоже мне!.. Алик, а…
– А ты не шуми, – сказал Алей, не глядя на него. – Ты не доставай Иньку с этим, ладно? Видишь же, как он переживает.
– А я говорю – ерунда всё! – завёл старую пластинку Комаров.
– Нет, не ерунда.
– Ага. Я знаешь что решил? Я решил, если его в другой класс переведут, я папку попрошу, чтоб меня тоже перевели! Чтоб меня тоже постригли!
– Тьфу на тебя…
Лёнька замолчал и несколько минут тёрся рядом тихо, понурый. Луша поскуливала и совалась под руки то к хозяину, то к Алею, но на неё не обращали внимания.
Набежали белые облака, застили солнце. Лес загудел под ветром, клонясь над пригорками и оврагами. Пронеслась машина, ярко-алая, красивая как бабочка, – и снова всё стихло. Алей подумал, что автобуса тут ждать – дело безнадёжное, пешком дойти куда быстрее… Даже хорошо, что так: размяться можно после работы…
За плечом раздумчиво засопел Комаров.
– Знаешь, Алик, – сказал он, – а я всегда мечтал, чтоб у меня такой брат был, как ты.
Алей фыркнул.
– Ну тебя совсем. И вообще, у тебя сестра есть.
– Она мелкая ещё, – Лёнька смешно сморщил нос, – и глупая.
Алей улыбнулся.
– А ты умный. Вот и будь сам старшим братом. Большим и классным.
Комаров засмеялся.
– Ага, – кивнул он. – Буду.
Остались за поворотом новенькие высотки. Вдалеке, в проплешине между купами берёз замелькали вагоны электрички, – приглушённый шум донёсся с запозданием. Сильнее прежнего застонал ветер. Мимо всё-таки прошёл полупустой автобус, обогнав Алея на пути от метро до дома. Алей проводил автобус равнодушным взглядом. В такую погоду погулять одно удовольствие…
«Хорошо, что я Клёна встретил, – сказал он сам себе. Было грустно до горечи, от утреннего радужного настроения не осталось и следа. – Инька молчун, ничего сам не расскажет, а мама… связалась она с этим! Если б я знал, Господи. Я ведь ей сам говорил – выходи замуж, не хорони себя, ты молодая, он тебя любит… Она же прямо расцвела. Так хорошо было. А теперь вот Инька».
Клён, наконец, распрощался и отправился своей дорогой: ему пора было домой, обедать.
Алей дошёл до своей остановки, сел на скамью под прозрачным навесом и вздохнул.
…Район Пухово делился на старый и новый: в Новом Пухово были многооконные высотки, супермаркеты, фитнесс-центры и аквапарк, в Старом – дряхлые пятиэтажки, огромные тёмные скверы и тишина. Раскидистые деревья поднимались выше крыш, а переулки были так пустынны, что казалось, даже здешние гаражи брошены хозяевами и стоят-ржавеют просто так.
В Старом Пухово жили Обережи. Сорок лет назад там дали квартиру бабе Зуре, Лазури Искриной, геологу по первому образованию и переводчице с монгольского – по второму. Щекастая, крепкая, неунывающая, Лазурь в одиночку подняла сына, приютила в тесной квартирке невестку, увидела первого внука и всего года не дожила до рождения второго… Через неделю после похорон пришло письмо: дед Алея на склоне лет отыскал свою юношескую любовь.
Сам Алей узнал об этом гораздо позже. Тогда отец показал письмо с приложенной к нему пожелтевшей черно-белой фотографией только матери, а потом спрятал. Алей даже не знал, ответил ли он на него.
С фотокарточки улыбался красивый молодой парень, такой же белозубый и самоуверенный, как Ясень Обережь и, должно быть, настолько же неотразимый. Всей разницы, что дед был чистокровным монголом, а отец – полукровкой…
Четверть азиатской крови сделала его сыновей невысокими и тонкокостными, вычернила им волосы и глаза, не по-здешнему очертила скулы.
Теоретически, отец мог ответить на письмо, потому что немного знал язык. Алей вот уже несколько лет собирался заняться этим делом, установить, что ли, родственные связи – хотя о каких связях могла идти речь? – узнать, куда тянутся семейные корни, но всё руки никак не доходили.
Отец пережил бабу Зурю всего на год.
Алей прикрыл глаза и почувствовал, как прохладный ветерок касается век.
«Улаан-тайдзи, – говорит Ясень, опуская руку на плечо сыну, – Красный Царевич…»
Папа – альпинист.
У него есть альпеншток и огромный рюкзак. В рюкзаке сложены веревки и карабины, и разные удивительные штуки. Еще у папы есть особенные свитера, ботинки и куртки, в которых он ходит в горы, а больше никуда не ходит. Все эти вещи хранятся в шкафу и одуряюще пахнут папой – большим, сильным, смелым. Иногда кажется, что хозяин этого запаха даже больше и сильнее, чем сам папа. Папа страшно сильный, но худой и невысокий. Все его друзья выше, чем он.
У папы много друзей.
Друзья папы – альпинисты.
Они вваливаются в крохотную квартирку и заполняют её целиком – кажется, что до самого потолка. Они сидят на кухне и разговаривают могучими голосами, низкими, как рокот моторов. Они разворачивают огромные карты и разглядывают маршруты, они проявляют фотографии и басовито хохочут.
Когда папа складывает рюкзак, маленький Алик всегда стоит рядом и смотрит. «Учишься? – спрашивает папа. – Молодец! Учись, расти, вместе пойдём». Мама готовит обед на кухне. Глаза у неё грустные и испуганные. Когда папа уедет, мама словно опустеет, ослабеет внутри – сядет на табурет и будет сидеть до вечера, а баба Зуря встанет у окна и начнёт вздыхать. Но сейчас обе они улыбаются, хоть и не по-настоящему.
«Ну хватит тебе, мам, – говорит папа и обнимает бабушку. Алику всякий раз немножко странно, когда папа называет бабушку мамой. Она же бабушка. – Сто раз уже ходил, целый пришёл».
«Осторожней, Ясик, – отзывается бабушка. – Осторожней, милый…»
«Веся, – говорит папа маме, – радость моя, Цэнгэл, не грусти». Мама утыкается лицом ему в шею, потом обнимает цепко, впиваясь пальцами в сильные его руки под закатанными рукавами, и целует его – быстро-быстро.
Папа вскидывает рюкзак на плечо. Перед тем, как уйти, он треплет Алика по голове и говорит: «Ну, сын. Мужик в доме! За старшего остаешься!»
И уходит.
Когда папа возвращается, все радуются как сумасшедшие. Алик тоже прыгает и смеётся, папа тискает его и подкидывает к потолку, потом тискает маму и свою маму, бабушку. Папа весёлый и храбрый, живой и тёплый, и пахнет горами. Папа берёт гитару и поёт песни.
– так он поёт, а мама снимает его на камеру и смеётся.
Они самые лучшие на свете.
Самые счастливые.
…Похоронив бабушку, папа целый год сидит дома. Друзья его приходят в гости, рассказывают о восхождениях, показывают фотографии. Теперь фотографии цветные, очень красивые. Папа улыбается, отмахивается, мотает головой, но Алик видит, как ему тоскливо – без гор.
Папа с друзьями заводит кооператив. Алик не знает, что такое кооператив, ему кажется, будто это что-то из мультика про спасение животных. Он думает, что папа как раз такой человек, который сумел бы спасать животных. Но кооператив – это всё-таки что-то другое.
