Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович
За спиной – встревоженный голосок:
– Олла-олла?
– Все хорошо, малыш, – отзываюсь я. – Лошадка споткнулась.
Это неправда. Но не объяснять же девочке, что я, такой большой и сильный, взял да и задремал на посту.
– Н-но, Буллу!
Я подтянул вожжи, и лошадка чуть сбавила шаг.
Буллу по-здешнему – «Весельчак», и кличка эта подходит нашей каурке по всем статьям: животинка доверчивая, ласковая, из забавных, наполовину игрушечных коньков, разводимых в господских конюшнях ради детских турниров. Небольшая лошадь, вроде крупного пони, но выносливая и резвая; Лава распахивал ей пасть, предъявляя мне крупные ровные зубы, показывал копыта и всяко упирал на то, что такая лошадка в хорошие времена на ярмарке пошла бы в цену двух обычных стригунов. Охотно верю, тем паче что сам убедился: Буллу не только послушен, быстроног и неутомим, он еще и на диво понятлив.
За три дня они с Оллой сдружились накрепко. Она сама вычесывает короткую гривку, пышный хвост и мохнатые метелки над копытами; коняга довольно фыркает, оттопыривает розово-серую губу, поросшую редким светлым волосом, осторожно хватает ее за руку – и тогда девчонка улыбается; на щеках появляются нежные округлые ямочки, в глазах мелькает искра, и я готов дать что угодно на отсечение: вместе со мной едет по пыльному тракту будущая трагедия для мужиков всех возрастов, вкусов и мастей, невзирая на титулы и ранги.
Она понемногу приходит в себя, уже перестала вздрагивать, вслушиваясь во что-то потустороннее, и глаза день ото дня становятся все осмысленнее…
На вид – совсем нормальная девочка, разве что очень молчаливая.
Тележка шла мягко, утопая колесами в густой влажной грязи.
Недавно прошел дождь, крохотный обрывок дальней грозы. Он зацепил нас самым краем, слегка прибил дорожную пыль и, обогнав повозку, покатился дальше, на запад, откуда все чаще и чаще доносились приглушенные раскаты грома.
Спасибо Лаве, хорошую дорогу указал, спокойную.
Пахотных земель здесь, в редколесье, нет, стало быть, нет и усадеб; то и дело попадаются расчистки; люди, оторвавшись от работы, глядят нам вслед, многие громко приветствуют. Зажиточный народ, цену себе знает, и бунт, как гроза, прокатился стороной, задев хуторян лишь самым краешком – во всяком случае, ни свежих пепелищ, ни развалин еще не встречалось. Хотя как сказать: изредка Буллу коротко ржет, почуяв в кустах что-то нехорошее, и я подстегиваю его скрученными поводьями, потому что это вполне может быть труп, а Олле совсем ни к чему такие встряски.
В воздухе пахло мокрой травой, он был тих и на диво прозрачен.
Дышалось легко, я покачивался на облучке, стараясь не задремать снова, но получалось плохо: минувшая ночь не прошла даром.
– У нас и до бунта, ничего не скажу, случалось всякое, не так чтобы часто, а бывало, и шалили, – напевно рассказывала хозяйка хутора, впустившая нас на ночлег. Совсем не старая, круглолицая, она суетилась возле стола, накладывала нам с Оллой какое-то сладковатое варево и непрерывно болтала. – Мы ж, господин лекарь, как раз посередке, вот и выходит – то лесные зайдут, то степные наведаются. Однако вели себя пристойно, греха не допускали…
Вполуха слушая низковатый хозяюшкин говорок, я кивал, поддакивал, всемерно нахваливал похлебку и даже, не подумав о последствиях, позволил себе отпустить пару вполне куртуазных комплиментов.
За что и поплатился.
За полночь, когда угрюмый работник, заперев ворота и одарив меня тяжелым взглядом, ушел во двор, а Олла заснула в уютной комнатке, хозяюшка постучалась ко мне, пожелать доброй ночи, а заодно и спросить, не надо ли любезному гостю чего-нибудь этакого, молока, к примеру, али дремотной настойки. Узнав, что ни в чем этаком любезный гость не нуждается, она огорченно покачала головой, поправила подушку, взбила соломенный тюфяк, подрезала фитиль, присела на самый краешек топчана и горько-горько вздохнула.
– Эх, доля-долюшка… где уж проезжему господину горе вдовье понять?
Негромко сказано было, но с душой.
Вот тут-то я дал маху; мне бы, кретину, промолчать, оно, может быть, все и обошлось бы, так нет же – не сдержался, открыл рот. И ведь правду же сказал, похлебка вкусна была, не может быть, чтоб на такую похлебку охотник не нашелся. А хозяюшка тотчас вскинулась, зарделась до того, что и светильник потускнел…
– Ой, – говорит, – правда? А я еще и запеканку умею, никто другой так не умеет, мамы-покойницы рецепт. Вот завтра и попробуете, ладно?
И без паузы: давно-де ни запеканку, ни расстегайчики не стряпала, соскучилась даже, а зачем надрываться, ежели не для кого, не для себя же самой… хозяин-то, бывало, ел да похваливал, страсть какой любитель покушать был, уважал жену, хоть и брал без любви, но какая уж любовь, коли двадесять лет разницы, а, вишь, стерпелось-слюбилось, и не бил почти, да вот беда, задрал хозяина косолапый по пьяному делу, еще запрошлый год задрал… а работник хоть и мужик, а – пентюх пентюхом, никакого от него толку нет, за что и держу, сама не знаю; так что нынче, господин проезжий, бедной вдове уж так страшно по ночам, уж до того страшно да холодно…
Это она сказала, уже стягивая рубаху.
Фигура у нее оказалась хотя и не вполне в моем вкусе, но совсем даже ничего: плотненькая, пышная, бедра крутые, грудь налитая и почти не отвисшая. Кузнечик на моем месте растаял бы мгновенно, я же какое-то время упрямился, ничего не понимал и делал вид, что почти сплю. Спать, кстати, действительно хотелось. А всего остального – не очень. В конце концов, я уже далеко не тот, что хотя бы лет десять назад, когда просто не мог спокойно пройти мимо всего, что шевелится. Но хозяюшку это не интересовало; меня опрокинули на спину, и пришлось.
А минут пятнадцать спустя я узнал, что никогда, никогда, никогда еще ей не было так хорошо, как сейчас, что я у нее – третий за всю жизнь, что лучше меня нет, не было и не будет и что вообще – куда до меня всем этим бродягам, что степным, что лесным…
Шепот прервался истерическим воплем, после чего дело пошло на второй круг.
Потом на третий.
Хозяюшка верещала, как плохо зарезанный поросенок, а я, смирившись с неизбежным, терпеливо глядел в потолок, который давно не мешало бы почистить, и на фоне густо прокопченных бревен передо мной, словно наяву, вставали заученные наизусть слайды.
Вот ражий молодец в зеленой куртке и круглой шапке с пером.
Стоит, стервец, картинно отставив ножку, на фоне дубравы, за спиной – колчан, в руке большой, почти по плечо, лук, капюшон сдвинут на затылок; улыбка до ушей, левый глаз прищурен, словно бы парень подмигивает мне – не без сочувствия.
– Криминальный элемент. Тип: лесной брат. Вид: вольный стрелок, – шепнул невесть откуда взявшийся тут информатор. – Земные аналоги…
Пошло перечисление: снаппханы (Дания), гайдуки (Валахия), опрышки (Галиция).
И так далее.
Это, надо сказать, не самые страшные из местных братков. Не вполне озверели, контактны, от родных деревень не оторвались, там в основном и базируются, отчего и вынуждены быть не простыми разбойниками, а благородными; без нужды не убивают, издержки и услуги населению оплачивают. То ли дело степные…
– …элемент. Тип: степной брат, – шелестело над ухом. – Земные аналоги…
Хозяюшкин визг заглушил информатора.
А перед глазами – плечистый мужичина на лихом коне; на плечах бурка, на башке – баранья папаха, пика торчит к небесам, сабля к кушаку пристегнута.
И тоже понимающе подмигивает, скотина.
– …а также запорожские (Малороссия)… – продрался-таки сквозь эхо информатор.
Помню, помню; полные отморозки. Живут беспределом, комплексов никаких, закон – степь, начальник – топор, ни семьи, ни родни, ни доброй славы; такие, если что, и на лекарскую ящерку не поглядят.
– Ы! – коротко сообщила хозяюшка, сползая к стенке; прижалась ко мне, потная, разгоряченная; поскулила, постонала – все тише и тише.
Спросила с хрипотцой:
