Переходный возраст - Старобинец Анна Альфредовна

Я умываюсь, становится лучше. Вытираю лицо полотенцем и слышу, как он запирает дверь ванной изнутри. Мне становится страшно. Он стоит прямо за моей спиной. Он сумасшедший.

Поднимаю голову. В зеркале над раковиной отражается его уродливое лицо. Я вдруг замечаю, что по его щеке текут слезы.

– Вы плачете?

В ответ он улыбается – его левая половина улыбается. Он говорит:

– Лагофтальм.

– Я не понимаю.

– Лагофтальм – заячий глаз. Из-за паралича круговых мышц глаз веки не смыкаются, что приводит к нарушению циркуляции слезы.

Я спрашиваю:

– Это у вас с детства?

Он качает головой:

– Автомобильная авария – чуть больше пяти лет назад. Множественные переломы конечностей, пролом черепа, повреждение лицевого нерва. У меня парализована половина лица. Три месяца я провел в интенсивной терапии. Потом еще полгода – в хирургическом отделении и пару лет – в психиатрическом. В каком-то смысле, у меня началось второе детство. Я разучился жевать…

Мне совсем не хочется слушать его дальше.

– Зачем вы мне все это рассказываете?

– …и теперь могу есть только жидкую пищу… Каждое утро – на протяжении нескольких лет – мне звонит мой лечащий врач, и, словно заботливая мамаша, спрашивает, как самочувствие, и дает инструкции на весь день. Он бы звонил и дальше – я думаю, он бы звонил мне всю жизнь, если бы…

– Перестаньте!

– …если бы я не перерезал телефонный провод. Я не могу появляться на улице без темных очков. У меня на лице – пятнадцать шрамов, и иногда они страшно болят…

Я зажмуриваюсь.

– …помогает только ледяная вода.

Почти шепотом я снова спрашиваю:

– Откуда такая ненависть?

В зеркале я вижу, как он улыбается одной половиной рта:

– А ты вспомни. Все очень просто. – Он смотрит на меня своим круглым мертвым глазом. Я смотрю на себя своим круглым мертвым глазом.

*

– Где ты была?

Я говорю гадким высоким голосом. Совсем не своим – или, может быть, я только сейчас заметил, как мой голос звучит на самом деле. Моя футболка противно намокла под мышками: по синей синтетике расползаются едкие черные пятна. От меня плохо пахнет. У меня болит живот. После каждой моей фразы там что-то булькает – громко и трагически.

Она молчит. Я наливаю себе еще одну рюмку, залпом проглатываю, закуривая очередную сигарету, слежу, чтобы не очень дрожала рука с зажигалкой. Меня тошнит. Глубоко вдыхаю воздух, кашляю, тоже как-то пискляво и противно. Вдыхаю еще раз, говорю:

– Может быть, ты мне объяснишь, что происходит?

Она внимательно изучает невидимый предмет на полу. Потом поднимает на меня глаза – и в них нет ничего, кроме лени, кроме наглого, бесцеремонного желания спать.

– Утром, ладно? Поговорим утром. – Она выходит из комнаты.

– Нет, сейчас! – взвизгиваю я вслед, но не бегу за ней, сдерживаюсь.

Слышу, как закрывается дверь в ванную и шипит душ. Я пью прямо из горлышка. Потом говорю вслух: так не пойдет, чувство собственного достоинства, как же чувство собственного достоинства; наливаю в рюмку, что-то еще бубню себе под нос, как сумасшедший, как слабоумный. Потом начинаю плакать.

Она ложится спать.

Моя истерика. Моя ночь. Теперь уже не важно, теперь все можно, я веду себя как баба, ха-ха, я хлопаю дверьми, бегаю по квартире, всхлипываю, трясусь и корчусь. Я репетирую речь. Чем-то угрожаю, что-то доказываю зеркалу. Пью. Кончается, я выхожу из дому в тошнотворно кружащееся пространство и покупаю еще, пью.

Я приползаю к ней под утро.

Все эти месяцы – когда она старалась пораньше уйти и попозже вернуться, а иногда не возвращалась вовсе или вдруг срывалась на ночь глядя под каким-нибудь совершенно идиотским предлогом (родителей разбил радикулит – что, обоих? – ну да, обоих… – и нужно срочно погулять с их пуделем, у подруги случилась несчастная любовь – и нужно немедленно ехать ее утешать), и перестала прикасаться ко мне, и почти перестала со мной разговаривать, – все эти месяцы я не решался задать ей этот вопрос. Сейчас я тоже не хочу его задавать – но я пьян, и слова как-то сами собой вываливаются изо рта, медленно, неумолимо, большими вонючими кусками.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

Ее взгляд блуждает по комнате – за моей спиной явно рассыпаны десятки, сотни увлекательных невидимых штучек. Наконец замечает и меня. Собирается что-то сказать. Мне становится страшно, очень страшно.

– Да.

Всё. У меня такое чувство, будто чья-то холодная маленькая лапка, незаметно преодолев слои кожи, жира и чего там еще есть внутри, цепко схватила меня за желудок и изо всех сил сжала. И я умер.

Какое-то время мы разговариваем, если это можно так назвать. Откуда-то с того света я задаю все эти вопросы – ненужные, нудные и пошлые. Мне не приходится думать над формулировками, я делаю все на автомате – я миллион раз заставлял никчемных героев своих никчемных сценариев говорить эти слова. У тебя кто-то есть? Значит, у нас все кончено? Кто он? Она отвечает, явно стараясь выглядеть виноватой, но у нее не получается. Она похожа на прилежную школьницу, читающую вслух стихотворение, которое вызубрила, не вникая в смысл. Фальшивые интонации. Акценты в неправильных местах. Да, все кончено. Да, кто-то есть. Он писатель. Она послушно отчитывается передо мной, она говорит все – и даже больше. Он такой талантливый. С ним так интересно. Он пока не издал ни одной книги, но все впереди, потому что он такой целеустремленный. Правда, он бедный, и у него даже нет квартиры, но это не важно…

Где же они будут жить? Как «где?» – конечно, здесь.

Я для нее уже привидение.

Последний штрих – и как эти чертовы сценарии умудрились вылезти из своего безобидного параллельного мира и забраться в мою гнусную действительность? – она, кажется, беременна. От него, естественно. Может, беременна, а может, и нет – еще до конца не поняла. Но по утрам подташнивает, и спать все время хочется. Говоря об этом, она заметно оживляется, она делится со мной как с подружкой. Я для нее уже привидение.

Я окончательно превращаюсь в одного из своих придурковатых персонажей. Я ору, что убью его. И ее убью. И их отвратительное потомство – если оно появится.

Она, видимо, тоже следует какому-то из моих сценариев, поэтому в ответ хохочет – громко и неестественно. И сквозь смех выдавливает:

– Т-ты? Ну-ну, убей… уб-бей… Ты же даже не можешь меня… даже не можешь…

Я судорожно сгребаю в сумку какие-то совершенно ненужные вещи, хлопаю дверью и выскакиваю на улицу. С третьей попытки открываю дверь машины и сажусь за руль. Я пьян – но не настолько, чтобы не понимать, что мне совершенно некуда ехать. И что сейчас я разобьюсь к чертовой матери.

И пока автомобиль медленно, кинематографично опрокидывается колесами вверх, и прежде чем моя голова ударяется о боковое стекло и сотни осколков впиваются в лицо, я успеваю о многом поразмыслить. И понять, почему все так получилось. Почему она так обошлась со мной. Думаю, потому, что я никакой. У меня нет ни друзей, ни родственников. У меня невзрачная, незапоминающаяся внешность. Средний рост. Средний вес. Меня можно перепутать с кем угодно. Меня невозможно запомнить. Если я ограблю кого-то средь бела дня, пострадавший не узнает меня на очной ставке. У меня нет родинок, бородавок или шрамов. У меня тонкие губы, ничем не примечательный нос, тусклые волосы, маленькие, невыразительные глаза, маленький мягкий член. Я импотент. Я ничем не увлекаюсь. Я умею придумывать бесконечные унылые истории об осиротевших детях, разлученных влюбленных, потерявших память красавицах и алчных злокозненных женихах. Я живу скучную жизнь. Я именно тот…

…Я именно тот, кто им нужен. Идеальный Агент.

Щель

Я заглядываю в комнату. Моя пятилетняя дочь играет на полу, бормоча себе что-то под нос. Она сидит на цветастом турецком ковре и, почесывая об него свои голые пятки, заплетает косичку большой старой кукле. Я улыбаюсь, тихо прикрываю за собой дверь, но тут же соображаю, что забыл попросить ее надеть носки: открываю дверь снова и ловлю на себе ее напряженный, испуганный взгляд.