Валерий Цуркан - Я, мой отец, моя мать и Иаким
Её, в отличие от любовника, словно и не волновало ружьё, она села на стол, представляя себя более выгодно, более соблазнительно. Будто ещё чего-то хотела от супруга.
— Что я здесь делаю? Это я должен спрашивать, хотя… — Маркус махнул ружьём на кровать и отвратные ранункулюсы. — Спрашивать тут не о чем. У сына вашего поинтересуйся, что я здесь делаю. И особенно поинтересуйся, откуда он знает.
— У нашего сына, — прошипела Хана. — У нашего!
— У нашего? Нет, родная, у вашего. Если ты, конечно, не спала с кем-то помимо этой гусеницы! Или… ты спала?
Хана запустила в Маркуса бокалом, от которого тот, впрочем, успел увернуться. Женщина яростно, в исступлении высказывала мужу, куда ему следует пойти, и где она его видела. Признаться, несмотря на возраст и то обстоятельство, что лучшие её годы всё же прошли, обнажённой выглядела она очень и очень, так что Маркус, да и Иаким, залюбовались. И потому до Иакима не сразу дошло, и лишь затем он прервал её выкрики своим тихим вопросом: «У нас есть сын?»
Ситуация всё же была крайне анекдотична и в таких случаях, наверное, принято говорить: «повисла неловкая пауза». Глядя на одутловатое, бледное лицо Иакима, рогоносец расхохотался, не опуская, правда, оружия. В результате он неловко нажал на курок, и раздавшийся выстрел стал большой неожиданностью для всех. Пустая бутылка разлетелась вдребезги.
— Ты дебил? — закричала Хана.
— Люблю тебя, родная, — Маркус сел за стол, прислонив к нему ружьё.
Иаким смотрел на него с опаской и всё норовил спрятать голову в кокон из одеяла. Того и гляди, у него отрастут глаза на рожках, и он превратится в улитку. Слизняк.
Какое-то время они сидели молча, представляя собой, наверное, весьма абсурдное зрелище. Маркус силился вновь раздуть в себе пламя ярости, но вид обнажённой женщины этому почему-то не способствовал. Он выразительно и оценивающе её разглядывал.
— Ненавижу, — прошипела она.
— Зачем тогда вышла замуж?
— Ненавижу!
— Тебя застрелить?
— Давай, стреляй!
Иаким откашлялся.
— Эгхм, господа, — сказал он. — Ну что вы, право. Давайте будем вести себя цивилизованно.
— Смотрите-ка, говорящая гусеница! — Маркус ткнул пальцем в его сторону. — Можно сдать его зоологам за приличные деньги!
— Попрошу без оскорблений! Какое право…
— Ты спал с моей женой, недоделок, вот моё право! И вот эта двустволка — тоже моё право!
— Перестаньте угрожать мне… нам… убийством! Вы ничего нам не сделаете. Вы сами уже мертвы!
— Какой умный… Нет, родная, что ты в нём нашла? Налей мне выпить.
Хана налила супругу вина, хотя по виду её можно было подумать, что она испытывает огромное желание плюнуть в бокал. Маркус залпом осушил бокал и даже закашлялся.
— Хорошее вино.
* * *Успехи в учёбе стоили Тойве не менее дорого, чем забота о внешности. Он не помнил, когда отдыхал, когда ходил в кино, или просто смотрел фильмы дома, или гулял с друзьями по вечерам. Отец был, как это называется, — мелким клерком, и дослужился до должности мелкого начальника какого-то мелкого отдела. Оплачивалась должность соответственно мелко. Отец, как ни старался, не скопил даже малого состояния. Никто и звать его никак. И будучи никем, тянул за собой сына. Тойве не помнил, требовал ли отец от него когда-либо хорошей учёбы, ругал ли за плохие оценки, за разнузданное поведение, за позднее возвращение домой. Нет, нет и нет. Он только гордился, чтоб его, но ничего, ни-че-го не требовал. В жёсткие рамки своей жизни Тойве загнал себя сам, стремясь что-то изменить, подняться чуть выше той скромной отцовской квартиры, и той студии, принадлежавшей раньше матери, и где теперь жил он сам, и где его мать с вроде-Иакимом откровенно предавались разврату. Он никогда бы не признался вслух, но это давило. Давило и топило. Отцовская гордость, одинокая студия, вроде-Иаким, чиновничье вороньё, что-то постоянно от него требовавшее, что-то проверяющее. Анализ ДНК, этот чёртов анализ ДНК, который портил ему существование, чёртов вроде-Иаким, откуда он вообще взялся?
Помнится, отец водил Тойве к психологу, дескать «мальчик очень замкнут, плохо сходится со сверстниками, чересчур зациклен на учёбе, крайне болезненно воспринимает неудачи». И психолог о чём-то спрашивала, заставляла писать какие-то тесты и смотреть на идиотские картинки. «Понимаете, — это психолог, она так и говорила с придыханием. — Понимаете, у мальчика имеет место подсознательное желание оправдать своё существование». И не нужно на него давить, и отец не давил, не заставлял учиться, не заставлял трудиться, не заставлял быть сильным и бороться за лучшее будущее для себя. Ничего, Тойве сам себе хозяин и господин, он оправдывал своё существование и будет оправдывать. К чёрту психолога с придыханием.
Я лучше сам уйду,
Чем выгонят меня,
Я дожидаться этого не буду —
Я тень свою возьму,
И в руки взяв себя,
Уйду, и всё, что было, позабуду.
С этих строк Тойве пытался было вести дневник, но бросил. Нечего плакаться на бумагу. Этот вроде-Иаким матери плакался в тошнотно-романтических письмах. Она их прятала в постельном белье в мешочках для саше, потому что отец туда не лазит. Зачем мужчине лазить в мешочки для саше?
После окончания занятий Тойве зашёл в кафе, но не потому, что так уж хотел, а чтобы не бегать от рекламы, буйствовавшей на улицах. Заказал настоящую говядину. Хотя кто ее знает, насколько она настоящая и насколько говядина. Но в подобных заведениях всегда приятно думать, что ты платишь деньги не за тем, чтобы тебя обманули и накормили искусственной соей.
Когда рекламу отключили, он наконец вышел на воздух и столкнулся с Натой и Радованом. Они, конечно, его не видели, и Тойве, словно мазохист, проследовал за ними до парка. Редкостный придурок держал руку на её талии, норовил опустить ниже, и Ната в такие моменты одаривала его лживыми оплеухами. Если бы не правила приличия, Ната была бы не против, опусти он руку ниже. К чёрту.
Тойве сплюнул, и бросился назад, пока его не оштрафовали за плевки в общественных местах, мимо вежливого полисмена, замученного, и потому особо злого, мимо всё тех же левых-правых-зелёных-голубых, которые не намеревались расходиться с площади, мимо танкистов, хмурящихся на камеры. Внутри боевых машин они ковырялись в носу и пили сидр, потому что кто будет атаковать танки, и их работа — это изо дня в день торчать на площади в обществе политически агрессивных граждан. Это в хорошие дни. И в обществе агрессивных голубых граждан. Это в дни плохие.
И это любовь? То, что он не набьёт морду Радовану? То, что Ната изображает, будто ей нравится, когда её лапают на виду у всех? То, что Радован платит ей за это? Потому что интересы у Радована специфические, а ему, как сыну политика, нужна девушка приличная. Это любовь? Или то, что его мать рожает от другого, хотя отец столько лет горбатился и выбивал разрешение на ребёнка?
Нет любви. А Тойве оправдывал своё существование и будет продолжать оправдывать.
* * *Иаким осмелел и даже расправил плечи, вытягивая шею, нет — форменная улитка.
— Попрошу вас оставить нас в покое!
— Не оставлю. Родная, милая моя проститутка, налей мне ещё.
Хана поджала губы и скрестила руки на груди.
— Ах ты скотина…
— А разве ж ты не проститутка? Хочешь, буду звать тебя куртизанкой. Ну, или гейшей. Так больше нравится? Саке мне налей, луноликая гейша… Слизень бамбук поедает в саду. Душа самурая страдает, — продекламировал Маркус.
— У тебя нет ни души, ни сердца, ничего, что могло бы страдать, — выдавила женщина. — Иаким, выставь его, в конце концов!
— Ну… это… — пробормотал любовник. — Перестаньте оскорблять Хану!
Хане оставалось лишь прошипеть: «Гениально!». Она встала и прошла к раковине мыть посуду, только чтоб не встречаться глазами с этими двумя мужчинами, одного из которых видеть больше никогда не хотела, а другого ещё чуть-чуть и тоже не захочет.
— Если наденешь передник, то сбудется моя эротическая фантазия! — сказал Маркус. — Повяжи бантик над филеем.
Хана разбила тарелку о пол.
— Какого чёрта ты явился? Только чтоб мне это всё высказывать?!
— Я ждал двадцать лет! Не нужно лишать меня этого удовольствия!
— Ты двадцать лет ждал, чтоб помереть? Как трогательно.
Иаким снова откашлялся.
— Может, чаю? — предложил он. — Я, право, не люблю конфликтов, мы же цивилизованные люди. И про сына я не совсем понял…
Хана оставила своё занятие, разглядывая Иакима, будто он действительно был гусеницей.
— Поражаюсь тебе. Он тебя убил, а ты с ним хочешь цивилизовано говорить.
— Я его не убивал, дура!
— Нет, нет, он меня не убивал! — запротестовал любовник. — Это… Ну так получилось… Может, всё-таки чаю? Я, когда нервничаю, знаете, у меня анемия и астма была, и я когда нервничаю, у меня всё внутри так крутит, так крутит. Вот горячее питьё очень помогает. Чтоб не крутило.
