Елена Карпова - Слушай и говори
Это если все хорошо складывается.
Но может сложиться и плохо. Говорят, хуже всего — если умрёт тело, в котором ты гостишь. Тогда останешься там, в мире живых. Без тела, понятное дело. Там таких, между прочим, достаточно болтается. Но если в скучном, сером и лишенном радостей мире неупокоенных мертвых ты сохраняешь если не память, то хотя бы способность ясно мыслить и осознавать окружающее, то в ярком и радостном мире живых бестелестная душа очень скоро теряет рассудок. Год, два в лучшем случае — и тебя уже нет, вместо сознания — комок эктоплазмы, сумасшедший зверь, способный лишь ненавидеть живых и совершать простые механические действия. В основном, жрать, конечно. А что — жрать не только живые умеют. Мертвым тоже, чтобы в кому не впасть, подпитывать себя энергией необходимо. Не сосиски на кухне тырить, конечно… энергию, эмоции от беспечно-эмоциональных живых.
Вроде, еще несладко нарваться на изгоняльщика бесов. В мое-то время это уже не очень распространено, но ужасов от старших товарищей понаслушался. Такого неудачника сразу к Цитадели уносит, и зачастую в не очень целом виде. Я всего одного пережившего настоящий экзорцизм знаю, да и то… не хотел бы я так выжить.
А еще говорят — там опасно оставаться надолго даже если сидишь в чьем-то теле. Чем дольше в мире живых — тем больше забываешь о том, какому миру ты принадлежишь на самом деле, сливаешься с хозяином тела. Потом умираешь во второй раз, и уже тут, в посмертье, тебя отсекает от хозяина Рубила, потом хозяин уходит к золотым полям, а ты превращаешься в безмозглый комок эктоплазмы, нарезающий бессмысленные круги вокруг спицы Цитадели. Это если тебя не поймают и сапоги из тебя не сделают, конечно.
— Пришли, — сказал Гарсия.
В земле была дыра. Или нора. Размером подходящая кролику средней упитанности. Гарсия наклонился к ней и прокричал в черное жерло:
— Лешом, ты дома?
Воздух над дырой задрожал, как будто туда плеснули кипятка, потом из пара сконденсировалась человеческая фигура.
— Захар прислал, — сказал Гарсия.
Лешом совершенно человеческим жестом почесал в затылке и ответил:
— В дом не пойдем, не прибрано у меня там. Вот, тут пригорочек, располагайтесь. Я сейчас. Он вас обоих…. хм… ангажировал?
— Его, — Гарсия кивнул на меня хвостом капли.
— Ясно, — Лешом растворился в воздухе и втянулся в свою нору.
Мы уселись на землю и стали смотреть, как медленно танцуют у Цитадели шары света.
— Хочешь туда? — спросил я Гарсию.
— Когда-нибудь, — ответил он неожиданно серьезно, — не сейчас. Все-таки отсюда худо-бедно, но можно сгонять к живым, а оттуда — уже всё, привет.
— Когда-то мне казалось, что с того света вообще не возвращаются, — усмехнулся я, -
За чертою — стена, за чертой — темнота.
Может — рай, может — ад… может, нет ни черта:
Нет ни рая, ни ада,
Ни любви, ни награды —
Лишь два метра земли
да стальная ограда.
— Смешно, — сказал Гарсия, — ты сочинил?
— Понятия не имею, — признался я.
Из норы вылез Лешом и принес с собой серый лохматый шарик.
— Я больше не ныряю, — сказал он, кашлянув, — слишком много всего накопилось. Так отяжелел, что в последний раз чуть под Рубилу не угодил. И ладно бы мое было — а то ведь все больше про Захара воспоминания. Он-то себе возможность нырнуть на ту сторону предпочитает оставить, вот и пристроил меня вместо себя. Умно, да? Бери вот эту вещь. Смелее, не кусается.
Шарик был холодным и колючим. Торчащая во все стороны шерсть на ощупь была жесткой, как проволока.
— Что это? — поинтересовался я, разглядывая предмет.
— Это я придумал. Я тоже не лыком шит. Это когда-то было библиотекарем, у него память профессиональная. Память я оставил, остальное утилизировал, так что Рубилам до него никакого дела теперь нет. Он не дух, он вещь. Но помнит все, что ему расскажешь. Жаль только, из своего собственного сознания, — Лешом постучал себе по лбу, — все равно стереть ничего нельзя. Но ты послушай, пригодится в походе. Отзывается на команды «слушай» и «говори». Не бойся, тут только самое важное… нырять не помешает.
— Просто сказать слова и все?
— Необходимое условие, которое Захар поставил, быть при этом одному. Пока кто-то поблизости, Библиотекарь говорить не будет.
— А чего Захар-то хочет? — не выдержал Гарсия, все это время молча слушавший, только переливавшийся разноцветными пятнами.
— Захар хочет, чтобы твой друг нашел то, из-за чего он тут прохлаждается… и сделал так, чтобы этот якорь никто кроме него самого никогда не смог уничтожить.
— Хренасе, — высказалась зеленая капля, — а дворец с пилястрами он не хочет?
— Если твой друг выполнит условия, у Захара со временем будет и дворец с пилястрами, и прочее.
— Его друга зовут Джек, — хмуро сказал я, — Лешом… скажи, какой я по счету?
Лешом пожал плечами.
— Я только о четверых знаю… включая меня. Можешь считать, что пятый. Только других искать бесполезно.
А то я сомневался.
Мы с Гарсией топали рядом и молчали. Точнее, топал я, а он плыл. Когда впереди показался мой кривой плетень из травы, отмечающий родные стены, Гарсия остановился и спросил:
— Тебе это… помощь нужна?
Я, честно говоря, удивился и даже расстрогался. Ныряльщики — тихие торчки, они не любят компании и ныряют поодиночке.
— Спасибо, — искренне поблагодарил я, — но не стоит. Справлюсь.
— Ну… смотри, — капля помрачнела и стала темно-зеленой, — думаешь, за тебя беспокоюсь? Меня волнует то, что шестым могу стать я.
— Оставлю тебе Библиотекаря. В наследство, — пообещал я, — а теперь давай, шуруй отсюда, дай мне с… прибором поговорить по душам.
Гарсия хмыкнул неопределенно, на боках у него выросло два отростка, похожих на руки в зеленых рукавицах. Капля показала два больших пальца и отправилась восвояси, медленно плывя над сухой землей. Руки махнули мне на прощание и слились с телом.
Я поставил Библиотекаря на землю, сел перед ним и скомандовал: «говори».
За предельно короткое время я стал обладателем той части памяти Захара, которую собрали до меня четверо ныряльщиков. Я узнал страну, город… я узнал даже его фамилию. А вот до причин того, что держит его здесь, коллеги так и не докопались. Ну что ж… может, именно мне повезет.
Я закрыл глаза. Живые были так близко — тонкая вуаль, похожая на рваный тюль или клочья тумана над ночной поверхностью озера, а за ней — яркие и тусклые, теплые и холодные, большие и маленькие, теплились огоньки жизней. Прикоснись — и достанешь.
Тепло. Звездная сеть в ладонях, яркие вспышки озарений и малиновые ленты адреналина. И любовь… страсть — чистая, хрустальная, с искристыми льдинками по краям.
С сожалением пришлось отстраниться. Слишком сильно для меня, такую душу подчинить никому не под силу. Нужно что-то попроще, и послабее.
Тусклый огонек. Умирает. Опять неудача.
А вот и еще один. Трепещет, будто свеча на ветру. Одиночество. Холод. Яркий холод бирюзового цвета — острей ножа, прочней стали.
Пустишь меня? Я ненадолго…
2. Дина— Значит, она тебе дороже, чем семья, так?
— Подожди… ну подожди же!
Бу-бу-бу…
Голоса где-то наверху. Это про Дину. Это мама и папа. Папа кричит, а у Дины болит голова. Очень громко, так нельзя. Надо спрятаться.
— Дина, куда пошла?
Крик ударяет в спину, чуть не сбивая с ног. Потом ее хватают за руку, разворачивают, трясут за плечи.
— Посмотри на меня! Твою мать, смотри живо!
Не смотреть! Лицо кривится, дрожит и меняется, ежесекундно меняется. От этого тошнит, темнеет в глазах и страх расползается по венам, превращая руки и ноги в непослушный кисель. Нельзя. Нельзя видеть.
— Ты надо мной издеваешься, да?
— Боря, Борь… ну не трогай ее!
Спрятаться. Закрыть глаза. Не слышать.
— Отвечай!
— Боря!
Не убежать. Паника. Мир проседает и качается под ногами. Еще немножко, и ужас, гнойным нарывом зреющий в груди, прорвется, затопит белой пеленой глаза, сметет неумело выстроенные баррикады, и тогда мир изогнется, не выдержав ослепительного безумия, и сломается пополам. А что бывает дальше, Дина не помнила. Но зато отлично знала, что каждый раз, когда мир восстанавливался после раскола, он становился чуть-чуть хуже. Ио сейчас ей важно было не допустить того, чтобы мир разбился снова.
Поэтому, сжав зубы и борясь с подкатывающей к горлу тошнотой, она поворачивает лицо, хотя посмотреть в глаза все равно заставить себя не может, и говорит маминым голосом:
«Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть…»
Окончание строфы оборвала пощечина. Дина прикусила язык, отлетела к стене, стукнулась головой, и мир померк. Но не раскололся. И это было хорошо.
